Поэзия мифа и проза истории - Ю. Андреев

В сравнительно недавно увидевшей свет книге грузинского филолога Р. Гордезиани «Проблемы гомеровского эпоса» мы находим весьма заманчивые рекомендации, с помощью которых читатель, согласно уверениям автора, довольно легко может выявить историческое зерно в художественных произведениях, подобных «Илиаде» и «Одиссее». Обычно в таких произведениях, как полагает Гордезиани, «исторические события органично слиты с мифологией, сказочными элементами и вымышленными моментами. Такого рода синтез, однако, вовсе не означает бессистемного смешивания разных элементов. При правильном подходе к таким произведениям можно довольно четко выделить каждый из этих элементов и сделать их объектом специального исследования». Итак, надо только знать, с какой стороны подойти к дошедшему до нас памятнику древней героической поэзии, и он, в конце концов раскроет нам все свои тайны, поскольку правда и вымысел перемешаны в нем не хаотично, а следуя определенной системе, или, говоря иначе, в более или менее точно установленных пропорциях, которые вполне способен взвесить и определить глаз опытного исследователя.

О том, что происходит в действительности, когда исторические факты и художественный вымысел смешиваются в общем потоке эпической поэзии, можно судить хотя бы по некоторым хорошо известным образцам средневекового европейского эпоса. Возьмем один из них. В 778 году Карл Великий вторгся со своим войском в Испанию, принадлежавшую в то время арабам. На обратном пути арьергард его армии подвергся в Ронсенвальском ущелье в Пиренеях нападению местных жителей — басков и был почти целиком уничтожен. Среди погибших был некий граф Роланд, или Хроуланд. Об этом происшествии упоминают некоторые французские хроники VIII–IX веков, расценивая его как второстепенный, не имевший значительных последствий эпизод. Однако в знаменитой поэме «Песнь о Роланде», созданной спустя 400 лет после этого события, оно представлено уже совсем в ином виде и иных масштабах — как грандиозная битва между христианским воинством императора Карла во главе с доблестным Роландом и несметными полчищами язычников-сарацин, которых автор поэмы произвольно подставил на место басков, в то время уже исповедовавших христианскую веру. Самое же главное отступление от исторической истины в «Песни о Роланде» состоит в том, что поражение (правда, незначительное) армии Карла трансформировалось здесь, несмотря на гибель главного героя Роланда, в блестящую победу французских рыцарей над сарацинами, то есть арабами, вообще в сражении не участвовавшими.

Еще большая историческая путаница и хаос царят в одном из самых популярных произведений средневековой эпической поэзии — в «Песни о Нибелунгах». За историческую основу этой огромной поэмы могут быть приняты события, разыгравшиеся в 437 году в королевстве бургундов на Рейне. Король бургундов Гунтер, его родичи и приближенные были перебиты гуннами, действовавшими по наущению тогдашних правителей Западной Римской империи, и после этого бургундское королевство перестало существовать. В «Песни о Нибелунгах» это событие преображено до неузнаваемости. Центральные эпизоды поэмы (гибель Гунтера и его родни) локализованы не на Рейне, а на Дунае, в царстве гуннов. Царем гуннов здесь назван Атилла (Этцель), который в действительности не был причастен к избиению бургундского королевского дома, так как владыкой гуннов он стал лишь в 445 году, то есть спустя 8 лет после того, как разыгралась эта трагедия. В поэме вообще фигурирует множество лиц, частью вымышленных, частью существовавших в действительности, которые, однако, никак не могли участвовать в изображаемых событиях. К числу вымышленных персонажей принадлежат главные действующие лица поэмы — Зигфрид и Брунгильда, в которых нетрудно распознать древних героев германской мифологии. Из исторических лиц, живших совсем в иные времена и все же попавших в рассказ о гибели бургундских королей, можно назвать хотя бы Дитриха Бернского, который на самом деле был не кем иным, как остготским королем Теодорихом, правившим в Италии, в Равенне, с 493 по 526 год.

Можно привести очень много примеров такого рода исторической несостоятельности героической поэзии, причем встречаются случаи совсем уж безнадежные, когда выявить историческое ядро сказания, положенного в основу того или иного эпического произведения, не удается даже при помощи самого тщательного историко-филологического анализа. Такие случаи хорошо известны историкам и фольклористам, имеющим дело с русскими былинами киевского и новгородского циклов, хотя сами они далеко не всегда готовы в этом признаться. Фигурирующие в былинах вроде бы исторические персонажи — князь Владимир, Добрыня Никитич, Алеша Попович (их реальное существование удостоверено летописями) — сплошь и рядом ставятся в ситуации, в которых реальные прототипы едва ли когда-нибудь могли оказаться (вспомним хотя бы поединок Добрыни со Змеем). Мифология здесь явно превалирует над историей и почти без остатка растворяет ее в себе. Выдающийся советский фольклорист В. Я. Пропп заметил по этому поводу в одной из своих работ: «В тех случаях, когда в эпос попадают исторические имена, их носители подчиняются законам былинной поэтики и становятся эпическими персонажами. Так, исторический Мамай или Батый приобретает обобщенные черты врага русской земли, не отличаясь этим от царя Калина, Кудреванко или других врагов России».

Типологически поэмы Гомера, безусловно, стоят ближе к «Песни о Роланде» или к «Песни о Нибелунгах», чем к былинам, как образцы монументального, или, как иногда говорят, «книжного», героического эпоса. Между ними есть, однако, и одно существенное различие. В то время как практически все известные нам памятники средневековой эпической поэзии стран Западной Европы формировались в условиях сохранения и непрерывного развития письменной исторической традиции в форме летописей, хроник и т. п., в Греции, как мы уже видели, такая традиция должна была надолго прерваться, если допустить, конечно, что она здесь существовала еще в микенское время (никаких подтверждений этой догадки у нас пока нет). Отсюда с неизбежностью следует, что в своих попытках проникнуть в глубины прошлого и воссоздать события героического века как можно более достоверно поэты, создавшие «Илиаду» и «Одиссею», а также сюжетно связанные с ними поэмы так называемого «цикла», охватывающие весь круг преданий о Троянской войне, могли рассчитывать лишь на такие крайне ненадежные источники, как короткие песни (оймы) о подвигах прославленных ахейских героев. Подобно русским былинам, эти не дошедшие до нас произведения греческого фольклора передавались изустно от поколения к поколению, постоянно меняя как свою форму, так и содержание. При такой передаче конкретная историческая информация, содержавшаяся в этих песнях, была либо просто утрачена, либо подверглась сильнейшим искажениям и дошла до поэтов гомеровского круга изменившейся до неузнаваемости. В своем исконном первоначальном виде сохранились, вероятно, лишь некоторые личные имена, географические и этнические названия и сопровождавшие их эпитеты. Такие словосочетания, как, скажем, «владыка мужей Агамемнон», «шлемоблещущий Гектор», «прекраснопоножные» или в другом варианте «меднодоспешные ахейцы», «златообильные Микены», «крепкостенный Тиринф» и т. п., образуют стандартные формулы или блоки эпического повествования и уже в силу этого отличаются большой жизнеспособностью. Они могли пережить века и, почти не изменившись, вплестись в художественную ткань гомеровской эпопеи. Но это, скорее всего, и есть тот минимум достоверной исторической информации, на который мы можем рассчитывать.

Правда, приверженцы гипотезы об исторической реальности Троянской войны охотно допускают, что созданию «Илиады» предшествовала долгая и кропотливая работа по собиранию и изучению еще сохранившегося фактического материала. Высказывалось даже предположение, что Гомер лично посетил все те места, которые он упоминает или описывает в своей поэме, и прежде всего саму Трою с целью изучения ее развалин, что он занимался собиранием старинных вещей и чуть ли не производил археологические раскопки, а потом описывал найденные им предметы в своих произведениях, что он, наконец, широко использовал восходящие к микенской эпохе письменные документы, в том числе и неизвестно каким образом уцелевшие и где хранившиеся столько веков подлинные хроники, запечатлевшие события, происходившие в XIII или XII веке до н. э. (полный набор такого рода домыслов можно найти в уже упоминавшейся книге Гордезиани). Встав на путь столь рискованных догадок, мы незаметно для себя подменяем хрестоматийный образ «великого старца» совсем иной фигурой. Теперь это уже не слепой сказитель, творящий по вдохновению свыше так, как подсказывает ему его муза, а маститый ученый, исследователь древности, уединившийся в своем кабинете, заставленном антикварными предметами, заваленном свитками папируса или, может быть, глиняными табличками, испещренными знаками давно забытой письменности. Нужно ли говорить о том, насколько нелепа эта картина, насколько она не вяжется с теми представлениями о личности поэта, которые мы можем составить, основываясь на его же собственных произведениях. Конечно, как и всякий малоазийский грек (а все ученые сходятся сейчас на том, что он был уроженцем одного из малоазийских греческих полисов), Гомер должен был иметь хотя бы самые общие представления о географии Троады и, вероятно, знал бытовавшие среди греческого населения этого района сказания и мифы о славном прошлом этих мест. Однако нет никакой необходимости ставить его на одну доску с такими историками прагматического склада, полагавшимися во всем только на свой личный опыт, как Фукидид или Полибий. Везде и во всем Гомер оставался прежде всего великим поэтом, отнюдь не считавшим, что в его обязанность входит скрупулезное собирание исторической, географической и всякой иной научной информации.