Элвис жив - Николай Михайлович Романецкий

в живых и потому считающий, что он всегда и во всем прав. Дед яростно пытается сшибить Максима с виноградника шваброй. Максим отчаянно борется с дедом, отбирает у него швабру, но забраться с нею наверх попросту невозможно. Поэтому, снова оказавшись на земле, он разухабисто сжимает швабру на манер гитары и поет строчку из «Битлз»:

– Лав, лав, лав… Ол тугезэ! Лав, лав, лав…

Дед Никита только плюется и обещает надрать засранцу уши…

Максим мотнул головой. До подъезда было рукой подать. Но он сел на скамейку рядом с магнолией и неторопливо закурил.

Спешка нужна только при ловле блох…

Он снова посмотрел на окно.

Мягкий оранжевый свет торшера призывал к активным победным действиям в войне времен.

Ему вдруг вспомнился клип английской группы «Квин», тот самый, где вся компания летит на железнодорожной платформе по рельсам, влекомая к цели паровозом, прошибающим пенопластовую глухую стену под виадуком. И Фредди Меркьюри поет о любви, о возможном прорыве к ней.

А тут вот, сейчас, совсем не требуется прошибать стенки! Надо всего лишь подойти к домофону, нажать пару раз кнопку, дождаться, когда тебе ответит знакомый голос, и произнести – всего четыре слова: «привет… открой… мне… двери…»

И все!

Максим докурил сигарету до фильтра, выкинул окурок в стоящую рядом урну и двинулся к подъезду.

Его встретил приветливо мигающий огонек на пульте домофона. Оставалась сущая мелочь – набрать на пульте две тройки. Уж номер-то Лениной квартиры он помнил всю жизнь. Нажать два раза тройку и кнопку вызова и услышать из динамика такой родной голос. Вот сейчас, три мгновения и…

Однако ноги сами понесли его прочь из двора.

Нет, никаких троек и кнопок вызова!

И никаких голосов!

Сейчас он спокойненько дотопает до гостиницы, поднимется в свой номер, стараясь не разбудить Герыча, если тот уже удрал от Платона Иосифовича. И завалится спать.

Спать, братцы. Дрыхнуть без задних ног. Давить подушку. Друшлять…

А тройку и кнопку вызова на дверях Лениного подъезда он нажмет после завтрашнего концерта. Если, конечно, Лена опять не придет в «Морскую жемчужину».

Обратная дорога показалась ему гораздо короче.

Впрочем, так бывает часто. И не только в случае, где ты куда-то идешь с удовольствием, а не из-под палки.

Когда он добрался до своего номера, там было темно, тихо и пусто – видимо, Герыч все еще ошивался в люксе. Лишь проникающий в приоткрытую форточку ветерок шуршал оконной шторой.

Максим, не зажигая света – хватало того, что шел от уличных фонарей, – выкурил сигарету, размышляя, чего же ему хочется теперь, когда он покинул поле боя с самим собой.

Можно было, конечно, и вправду завалиться баиньки, но после прогулки в нем открылись немереные силы. И душевные, и физические. Не хрен спать в подобный вечер! Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!

И он решил смотаться туда, в люкс Платона, к родным людям. Прикинуться шлангом, если начнут задавать вопросы, куда он девался. Извиниться перед Катей и все-таки сыграть роль Айвазовского отечественной эстрады. Водку попьянствовать и безобразие понарушать. И обязательно надраться до поросячьего визга, братцы-кролики! Чтобы душа очистилась от неподъемной тяжести.

Он раздавил окурок в пепельнице и поступил согласно разработанному только что плану. По крайней мере, вышел из номера и отправился в люкс.

7. Взгляд в прошлое

Северная столица понравилась Максиму гораздо больше Первопрестольной.

Очень быстро ему стало ясно, что люди здесь подобрее и не столь распространен принцип «Человек человеку – волк».

Правда, и с баблом здесь было пожиже, а потому многие, планирующие сделать карьеру, достойную самих себя, сваливали в Москву. Но туда ему всегда можно вернуться, связи-то никуда не делись. А пока требовалось подкопить «творческого багажа», как в придачу к мнению Купера выразился один из пройдох-продюсеров, проживающий в пределах Садового кольца. И в общем-то, они были правы. Максим и сам прекрасно понимал: с тем, что есть за душой, хрена с два развернешься.

Кроме того, ему понравилось, что в Питере оказалось очень много воды. И потому город чем-то напоминал ему родной Южноморск.

Да, вода тут была серая, а не голубая, но это не главное. Главное: можно было выбраться в район, где перед глазами простиралась морская гладь – пусть и не столь обширная, как дома, и ограниченная уходящими на запад берегами Финского залива. А эта картина гасила накопившееся раздражение в сердце и подпитывала душу надеждой, немедленно перераставшей в творческую энергию.

Причем для того, чтобы выбраться на берег моря, требовалось совсем немного времени – Максиму удалось снять хазу неподалеку от большой воды, на острове, носившем дурацкое прозвище Голодай, хотя официально его именовали островом Декабристов. Как позже выяснилось, неподалеку от того места, где располагалась снятая хаза, и в самом деле были похоронены повешенные когда-то царем дворяне-революционеры.

Кстати, жилье обходилось Максиму дешево, хотя район считался довольно дорогим. Но тут просто повезло – хозяин оказался достаточно приличным человеком и не собирался рвать с гостя все жилы.

В общем, окрыленный надеждами перебежчик рассчитывал на творческую пруху и начал ковать железо, которое показалось ему горячим.

Он успел познакомиться кое с кем из завсегдатаев местного рок-клуба, который, правда, почти сразу закрылся. Впрочем, некоторые из новых знакомых после закрытия перебрались в другое место, на Пушкинскую, 10, и потому ничего страшного не произошло. Но для Француза ситуация в Питере практически ничем не отличалась от ситуации, что сложилась за семь сотен километров отсюда. Деньги на раскрутку требовались и тут.

Не помогло ему и знакомство с одним из самых авторитетных питерских музыкантов Бобом Рухшаном, руководителем легендарной группы «Норд Метрополь», известной еще с рубежа 60–70-х.

Злые языки выстебывали Боба, утверждая, что когда он искал имя для своего музыкального коллектива, фантазии хватило только на объединение названий двух популярных общепитовских контор. И что якобы выбрал их, потому как был большим любителем тортов и пирожных.

На самом деле «Норд Метрополь» означал завуалированное «Северная столица», намекая на родной город собравшихся в группу рокеров.

А вот намеки на любовь к сладенькому могли иметь под собой правдивое обоснование, поскольку через много лет выяснилось, что Боб болен сахарным диабетом.

Как бы то ни было, этот долговязый мужик оказался в полной готовности помочь понаехавшему неофиту. Одна беда: подобно большинству творческих людей, умением накапливать бабло он совершенно не обладал. Неинтересно ему было это занятие. Однако у него хотя бы имелся авторитет среди питерских. Да и некоторые рокеры, перебравшиеся сюда из Ебурга, перед ним тоже пальцы не