Широкий угол - Симоне Сомех

мы общались последний раз, несколько лет назад, мне показалось, что им это не слишком нравится, – пошутил я. – В Нью-Йорк я приехал один. По ночам работаю барменом, днем снимаю.

Вивиана захлопнула альбом и снова уставилась на меня.

– Ты принят. Тут и думать нечего.

С моего отъезда из Брайтона прошла целая вечность – или, по крайней мере, мне так казалось – но некоторые привычки так никуда и не делись. Каждый раз, когда женщина протягивала мне руку, я как идиот застывал на пару секунд, прежде чем пожать ее. Меня много лет учили даже не касаться женщин, не то что руки им жать. За несколько недель испытательного срока у Вивианы я познакомился с новыми людьми и столкнулся со старыми привычками. Не раз после долгих часов работы Вивиана предлагала мне злаковый батончик, но я, хоть и умирал от голода, отказывался; я настолько привык избегать еды, приготовленной где‐то кроме маминой кухни, что даже теперь, начав есть некошерное, с трудом мог переключиться в светский режим.

Когда Вивиана приняла в команду меня и еще одного ассистента по имени Трейвон – афроамериканца лет двадцати пяти и выше меня по крайней мере раза в два – мне пришлось столкнуться с суровой реальностью лицом к лицу: зарплата ассистента не позволяла отказаться от работы в баре, так что три ночи в неделю я по‐прежнему вкалывал в «Роксе».

Первым заданием новой начальницы было прочесть гору книг и журналов, чтобы разобраться в модной съемке.

– Твоих знаний явно недостаточно, – Вивиана посмотрела на меня своим взглядом серийного убийцы, с которым я теперь был отлично знаком.

В списке чтения оказались главным образом фотоальбомы, модные съемки прошлых лет, пара давних выпусков «Доуп» и толстенная книга какого‐то препода из Нью-Йоркского университета, в которой он анализировал рекламу модных домов на протяжении всего двадцатого века. Было странно снова садиться за книги, особенно учитывая легкость, с которой я решился уйти из колледжа Баруха после первого же семестра. Я тогда решил, что университетские аудитории не для меня; хотелось окунуться в нью-йоркскую жизнь, а не сидеть взаперти, разглядывая как дурачок презентации в «Пауэр Пойнт». И что же, вот он я, сижу в своей комнате за письменным столом над старыми фотоальбомами, которые должен быть изучить по настоянию Вивианы.

Я разглядывал серию фотографий под заголовком The Good Life, сделанную неким Стивеном Майзелем. На стикере, приклеенном к обложке журнала, было написано:

Легендарная фотосессия в октябрьском номере итальянского «Вог» в 1997 году. Для нее позировали Кэролин Мерфи, Чандра Норт, Колин Эглсфилд и другие модели того времени. Съемка воплощает американскую мечту, неотъемлемыми и главнейшими элементами которой являются семейная гармония, автомобили и спорт.

Модели – и мужчины, и женщины – так и сияли; от их слащавых улыбок у меня начала зудеть кожа. Отцы играли на пианино, бросая умильные взгляды на дочерей; подруги прощались после проведенных вместе выходных, а их бойфренды стояли рядом и ждали – еще одна игра взглядов, настолько восторженных, что уже казались фальшивыми; и, будто этого было недостаточно, на снимках появлялся включавший телевизор мальчик (белокурый! белокурый, черт возьми!), который приторно улыбался экрану.

В углу страницы кто‐то накарябал карандашом:

Обожаю атмосферу Америки 60‐х! Стивен и Брана отлично ее ухватили!!!

Я захлопнул журнал и растянулся на кровати.

Так значит, Вивиана хочет, чтобы я научился фотографировать такое? Женщин в темнице жеманной хрупкости, во вселенной лицемерных улыбок и кричащих цветов? Мир, в котором я вырос, был не таким, как этот, журнальный, и уж точно не таким, как мой нынешний. Брайтон был безмолвным и холодным, а Вашингтон-Хайтс – шумным и кипящим. Там никто не улыбался. Таубы оплакивали смерть матери, а раввин Хирш пытался положить конец драмам в семье Крамеров. У нас то мама слезы лила, то отец недовольно фыркал. Мистер Тауб сжимал челюсти, а его сын Карми отказывался спускаться к ужину.

Я подумал, что не стану играть ни по грязным правилам Майзеля, ни по чьим‐то еще. Решил, что как фотограф всегда буду следовать за реальностью или за тем, что находится к ней ближе всего.

Закончился мой испытательный срок (во время которого Вивиану с командой пригласили снимать для Колумбийского университета портреты десяти самых многообещающих выпускников), и мне было объявлено, что в ближайший понедельник мы летим во Флориду делать фотосет для обложки какого‐то журнала. Снимать предстояло Дилана Ралстона, шотландского магната, обладателя гигантской коллекции наручных часов, а в свободное время – тренера по гольфу. Вивиана сказала, что мы уедем в понедельник на рассвете и вернемся ночью в среду. Об этом проекте я узнал всего за несколько дней до отъезда и почти случайно, он накладывался на смены в баре, а за последние пару недель я и так слишком часто просил подыскать мне замену на вечер. Предстояло сообщить боссу, что ни в понедельник, ни в среду вечером меня не будет, да и о планах Вивианы на конец недели я понятия не имею.

Я решил, что делать из этого трагедию бессмысленно, и в пять утра в понедельник был у входа здания, где размещалась студия Вивианы. Там меня уже ждал Трейвон.

– Опаздываешь, – спокойно отметил он вместо приветствия.

– Привет, – проигнорировал я его замечание.

Мы поднялись на восьмой этаж и вошли в студию, не нарушая священной тишины. На улице было еще темно, и помещение, всегда так ярко освещенное, а теперь погруженное во тьму, которую нарушали лишь неоновые отблески с улицы, выглядело сюрреалистично. Мы с Трейвоном вынесли на улицу сумки и чемоданы с оборудованием, автомобиль с Вивианой, увлеченно строчившей что‐то на айфоне, ждал нас уже у подъезда.

В самолете нас с Трейвоном посадили рядом. За всю дорогу до аэропорта Кеннеди и во время регистрации мы не сказали друг другу ни слова, так что, судя по всему, меня ждал приятнейший полет с невероятно дружелюбным коллегой.

Трейвон был старше меня, намного выше и куда лучше сложен. Он всегда ходил в обтягивающих футболках, из‐под которых выпирали накачанные грудные мышцы и бицепсы, волосы у него были очень короткие, а еще он никогда не улыбался. Раньше я думал, что люди искусства очень чувствительны, но в случае с Трейвоном мне пришлось быстро поменять мнение – если только его чувствительность не таилась в самой глубине, под сияющей шоколадной кожей. В рабочее время Трейвон всегда был сосредоточен и деловит, мигом выполнял любые задания Вивианы, не выказывая ни волнения, ни спешки. Он умел быть быстрым не торопясь, спокойным не отвлекаясь, решительным не проявляя агрессии. С его тонких губ слетали суровые слова, но голос никогда не звучал резко. Никто, глядя на нас со стороны, но не слыша слов, не подумал бы, что Трейвон отпускает язвительные комментарии в мой адрес.

Во время испытательного срока я