Послание из пустыни - Ёран Тунстрём

И грезы никогда не находят себе места в жизни, никогда не оставляют видимых следов в действительности.

На берегу бушевали ночь и страсти. Тут кто-то плыл по воле волн, там худые тела сплетались с женщинами, лианами и змеями, тут ребятишки тянули руки к неумолимой судьбе, там проносились люди со вскрытыми черепами. Мечты, мечты, мечты… У кого-то они затрагивали плоть и кровь, у кого-то застывали, у кого-то исчезали, переходя в другие мечты.

Здесь мужчина выкрикивал свое кредо: «Смерть врагам! Смерть всем вокруг!» И его руки отчаянно хватались за то, в чем он видел свою главную силу, а это был лишь камешек, который ему подсунула ночь. Там лежала женщина с недорожденным младенцем: так выглядела ее мечта, на большее ее не хватило. Жалкая мечта, но и за ней был целый мир, в котором бы жил ее неродившийся ребенок. Женщина представляла себе тихие реки с утренним туманом над водой. Представляла взлетающих птиц — неизменно на другом берегу. Представляла блестящих рыбок и то, как она сидит у воды, а ее груди набрякли молоком. Она мечтала о малом, но и эти мечты были слишком велики для ее жизни — судя по тому, что она осталась ни с чем. Рядом с ней возлегал человек, возомнивший себя Царем. Он грезил о власти, но его царство не стоило выеденного яйца. Ему некем было править, некого судить, некого захватывать и порабощать. И он истощил свои силы, потому что жизнь задвинула его в дальний угол и он умер там для всего, кроме грез.

Это была ночь вне реальной жизни, однако близко от нее.

Кто-то строил замки до небес, а кто-то мечтал о новой лачуге или кровле из камыша. Кто-то хотел иметь запас дров и вдоволь семенного зерна. А кто-то воображал себе, как колышется на теплом ласковом ветерке поле, изнемогшее под тяжестью колосьев.

— Теплый ласковый ветерок! Теплый ласковый ветерок!.. — повторял он, словно это было единственное в жизни, о чем стоило грезить.

Один полетел к звездам и с трудом, но все-таки дотянулся пальцами до тамошней земли и теперь нежно гладил новую планету.

Другой снова и снова переживал единственный миг своей жизни: как он стучит в дверь, она открывается и его приглашают войти. Никаких иных желаний у него не было.

Я же той ночью не витал в облаках, а бродил среди лежавших и сидевших людей в надежде выпросить у них хлеба и кружку молока для ребенка, которому был недоступен мир грез. Вокруг кипели воображаемые страсти: любовь и ненависть, злоба и нежность. Мечтатели строили дворцы из камня, золота и слов, возводили целые воздушные города. А я видел, что на земле этим грезам места нет. На земле находилось место лишь для бренных тел, которые росли, бедствовали и отчаивались, тогда как их мечтания уносились к самой дальней из звезд, туда, где, иссякнув, замирал космический ветер, в космос, по которому катилась наша Земля. Она была не больше моей ладони, беспомощная, как младенец у меня на руках… она была младенцем у меня на руках…

Я ушел на берег, подальше от шума и гама, и закрыл за собой ворота в величественный мир грез. Снова попав в суровый, низкий мир здравого смысла, где плакал от голода ребенок, я накрошил хлеба и покормил его.

Здесь было темно и покойно. К ногам лениво подкрадывались волны. Впереди парусником раскачивалось на волнах отражение месяца, только этот парусник не мог увезти нас. В кроне дерева у меня за спиной звенели цикады.

Я поднес кружку с молоком к губам ребенка, обхватил его пальчиками прохладный округлый сосуд. Младенец горел, как в лихорадке, и я понял, что на него уже зарится смерть. Но пока он еще видел сны, испытывал голод и жажду.

— Как тебя зовут? — спросил я, вглядываясь в самую глубь его зрачков.

И хотя ответить мне он не мог, я обнаружил, что и его, даже его, затрагивает наша жизнь.

— Как мне называть тебя, чтоб ты понял: тебя видят…

Когда же римляне увидели эти толпы (а за Савватеем следовало около тридцати тысяч человек, сеявших смуту на всем своем пути), юный ставленник Рима в Кесарии — по имени Кир — решил схватить нарушителя спокойствия и предать его суду. И я пошел туда в надежде наконец-то встретить родителей младенца; я соорудил тележку, чтобы везти в ней ребенка, и старался не отставать от великого множества людей, тянувшихся посмотреть, как будут судить их господина и спасителя.

Тот Савватей, которого теперь вели к Киру, изменился до неузнаваемости: он чувствовал себя несчастным, потому что перестал пророчествовать. Он уже несколько недель не обращался к народу, не кричал о своих бессвязных видениях. Савватей сгорбился, глаза его бегали по сторонам, губы обвисли и источали слюну.

— Какое же зло сделал я?[13] — упорно спрашивал он у Нафана, который с прямой спиной и открытым взором шел рядом и записывал каждое слово.

Ничего не отвечал Савватею Нафан, однако вечером, когда мы остановились на ночлег, он обратился к людям с речью на эту тему: «Какое же зло сделал я?!»

И Учитель более не значил ничего, а его пророк значил все. И пророк этот призвал народ оставить свои грехи Мессии, но многие уже распалились, почуяв свободу Царства Божия, и закричали, что не бросят Господа одного в Его многотрудном пути через тьму и пойдут на грех вместе с Мессией. И отчаяние великое охватило Нафана от такой несдержанности. И уединился он, и, как ему показалось, обрел просветление. Мессия должен был явиться в скверные времена, и чем сквернее времена, чем более удалились люди от Бога, тем скорее следовало ожидать Его пришествия. И вот Он явился. Об этом свидетельствовало и зло вокруг. Значит, можно продолжать путь в Кесарию.

Кир сидел на троне под балдахином. Он был молод, и его позабавила большая Савватеева свита, взятая в окружение его воинами. К нему подвели Мессию.

— Приветствую тебя, иудей!

Савватей пал на колени и поцеловал землю.

Это, видимо, разочаровало Кира. Наклонившись вперед, он сказал:

— Почему ты пресмыкаешься передо мной? Разве ты не новый Мессия? Я иначе представлял себе человека, намеренного спасти свой народ от нас, римлян.

Люди кругом тоже были поражены поведением Учителя. Разумеется, они привыкли видеть его ползающим или скорчившимся, и Нафан объяснял им, что он «исчезает» — уходит в свой мрак для познания его, ибо Мессия живет в другом времени и странствует по нему отдельно от нас. Господь, дескать, «назначил ему иные пути».

Раньше, во время переходов, Нафан мог на стоянке позаботиться о Савватее, дать ему «уйти», вовремя оставить в покое, но неизменно бывал рядом, чтобы утешить и помочь. Теперь же Нафан стоял в окружении римских легионеров. Распростертый на земле Савватей казался одинок и беззащитен. Нафан чувствовал себя не в силах помочь ни Савватею, ни нам и нервно поглаживал вспотевшее лицо. Зато над двором возвысил свой голос люд:

— Да. Он наш Мессия!

— Слышишь, что они говорят? — сказал Кир. Он отпил вина, которое поставили перед ним на низком столике, утер рот и с еще большим интересом посмотрел на Савватея: — Кому ж мне верить, иудей?

— Верь мне. — Савватей поднял голову к наместнику, в его взгляде сквозило отчаяние. — Я не тот, за кого меня принимают.

— Слушайте! — воззвал Нафан. — Слушайте, как Он берет на себя грех. И все ради нас!

— Слушайте, слушайте! — подхватила толпа. Но воины оборотились к кричавшим и под угрозой плеток заставили их умолкнуть.

— Я могу приговорить тебя к смерти за восстание против императора, — сказал Кир. — У меня есть на то власть. Я есмь день и ночь, я есмь твой свет! — Он устало улыбнулся. — Скажи, что бы ты сделал, если б стал Царем Иудейским?!

— Вот уж от чего избави и помилуй, — прошептал Савватей. — Поступай со мной, как знаешь, господин, только я этому народу не царь.

— А сумел бы ты признать, что веруешь в императора? Веруешь в Рим? Веруешь в наших богов?!

— Да, господин, — сказал Савватей. — Признаю, что верую в императора, в Рим и в твоих богов!

Над двором повисла гробовая тишина.

Кир чуть не задохнулся от изумления. Он торопливо налил себе еще вина и осушил бокал. На миг показалось, будто Савватей уничтожил всех своих сподвижников. Выкинул их жизни на помойку, вырезал их сердца…

Но тут упал на колени Нафан.

— Господи Ты Боже наш, Создатель, пославший во тьму Сына Твоего, приими души наши и сердца наши, ибо близко Царствие Твое.

Потом встал и простер руки над людскою массой:

— Се, вот он и взял на себя последний, наитягчайший грех! Не отчаивайтесь, друзья мои. Господь бросил Сына Своего в самую глубь мрака, дабы исполнил он предопределенное ему. Да помолимся мы за душу его. Да будем денно и нощно с ним в трудном его предназначении.

Многих из собравшихся, однако, разозлило предательство Савватея, и они готовились уйти восвояси. Люди опустили глаза долу и вновь чувствовали себя отверженными и одинокими.