Братья Стругацкие - Ант Скаландис

И всё сбылось по-загаданному. Лена выбрала Аркадия. Она ведь давно, очень давно его выбрала, ещё в Москве, с первого взгляда… А он?

Раньше он только читал в романах о таком, а теперь понял, что это и по правде случается. Пять лет знаком с человеком. Даже больше. Встречались, общались, всякое было, но эмоций — ноль! Ну, никаких чувств она не вызывала, кроме дружеской симпатии — и то не сразу. А тут приехала на побывку, увидел он её, и бросило в жар, и поплыло перед глазами, и даже боль — как укол в сердце, и чуть не упал прямо посреди плаца… Что это могло быть? Как это называется? И ведь за целый год до сегодняшнего разговора в баре! И с Инкой вроде всё ещё нормально было… Ну, то есть с Инкой никогда нормально не было. И это её томительное молчание (десять писем туда — одно обратно, двадцать писем туда — одно обратно). Впрочем, посылки она ему присылала хорошие: и тёплый свитер собственной вязки, и обязательно сахар, и что-нибудь сладкое — чтобы голова лучше варила. Однажды было смешно. Получил от Инки две дефицитных банки со сгущёнкой, глянул, а они Филимоновской фабрики. Филимоново — это в тридцати километрах от Канска. Посылки — да, но писем тёплых очень мало. И этот её придуманный (или непридуманный?) выкидыш!.. Ну, как она могла скрыть от него беременность, если залетела ещё за два месяца до его отъезда? Или всё-таки позже? И вообще не от него? Фи, гусар! Ведь ты же любил её и до сих пор любишь!.. Ведь ты же сам написал ту наивную новогоднюю сказку…

«Жил да был один офицер по имени Аркаша, располагал он всеми добродетелями, какими сказка наделяет героев: рост 182[2] сантиметра, весил 74 килограмма, имел длинные и жесткие волосы, которые прихотливо вились после бани), великолепный пятисантиметровый нос и божественную кривозубую улыбку. Кроме того, иногда (когда девушки не видели) носил он внушительные очки. Познакомился он грешным зимним вечером с прекрасной девушкой. Цветущей, как юность, своевольной, как весна, умной, как покойный царь Соломон. И сразу своими коварными чарами привлек он её к себе. Скоро сказка сказывается. Да не скоро дело делается. Всякое у них было, и на лестнице холодной до утра сидели, и в подъезде целовались, даже Аркаша однажды до того расщедрился, что где-то денег занял и повез её на танцы. И решили они пожениться. Ан, не тут-то было! Прослышали об этом родители и не дают им свою жизнь по-своему построить. Но очень уж упорная это была пара, своего добились, поженились и даже экзамены сдали довольно благополучно.

Вскоре пришлось молодоженам расстаться. Уехал казак на чужбину далёко и, знать, не вернется в родимый он дом. Напрасно казачка его молодая и утром, и ночью глядит на восток. А там за горами (Уральскими) метелица-вьюга, зимою и летом морозы трещат… Одним словом, похоже, что загнулся казак. Однако письма посылает регулярно. Сидит, бывало, в своей мазанке, лампа мигает, за окном вьюга воет, пьяные валяются, кто-то орет благим матом, видно, грабят сердешного, — и письма пишет. Сначала жена молодая отвечала, а потом вдруг перестала писать.

Ждет-пождет казак — нет писем. Разгорелось казацкое сердце. Зашёл к приятелю, стукнули с ним по банке, по другой, и приятель ему говорит: „Что, де, ты, Аркаша, пригорюнился? Что ты, волчья сыть, мешок с вареной картошкой, закручинился? Нешто не знаешь, что все жены на один лад — погорюют малость и забудут? Тем паче в Москве столько развлечений и удовольствий, молодой женщине против них нипочем не устоять!“ Аркаша разозлился, ударил кулаком по столу (аж бутылку опрокинул): „Не верю, — говорит, — коварным наветам. Врёшь ты всё, друг мой. Не может быть, чтобы моя жена меня забыла. Она не из таких“. Приятель отвечает: „Весьма возможно. Был бы очень рад за тебя. Что же, это можно проверить. Вот, — говорит, — порошок, насыпь его в стакан с водкой и окажешься там, где захочешь. И будешь там ровно пятнадцать минут, но учти, ни секунды больше. Так что придётся тебе поторопиться“. Взял тут Аркадий порошок, высыпал в водку. „Ну, — говорит, — будем здоровы. Желаю быть в Москве, на улице Казакова, дом 29 (МЭИ), квартира 19“. И выпил. Бах! Оглянуться не успел — видит, сидит он на знакомой кушетке в большой комнате. Повернулся, вскочил, чуть трюмо не опрокинул. Глядит — в комнате нет никого. „Экая досада, — думает, — неужели я её дома не застану?“ А в квартире действительно никого нет. Тогда решил он пересмотреть бумаги на столе у жены, может, там что-нибудь есть, что послужит доказательством её измены. Только взялся за бумаги, стыдно ему стало — всё равно что у лучшего друга обыск делать. „Фу-ты, — думает, — грязь какая, как это я такого дурака мог свалять, ума не приложу“. И тут слышит он, дверь открылась, и входит его жена. Лицо её печальное-грустное, бросился он к ней, всего его жалостью, нежностью и любовью так и охватило. „Инка!“ — крикнул… И — бах! — опять сидит с приятелем за столом. Посидели несколько минут молча, поглядели друг на друга, тут приятель вдруг стал таять, таять, обратился в дым от папироски и по комнатке разошёлся. Пошёл тогда Аркаша спать. Наутро хватился — очков нет. Искал, искал — нет нигде. „Так и есть, — думает, — оставил я их у жены своей в комнате“.

Вот отсюда сказка и начинается.

Инуся, посмотри, не завалялись ли где под трюмо мои очки? Не те, что ты мне прислала, а другие, я в них по улице обычно хожу. Крепко целую тебя, любимая. Твой Арк

Канск 28.12.50 № 36».

Они действительно познакомились зимой, в декабре 1948-го. Встречались, наверно, и раньше, потому что Инна ходила часто мимо ВИИЯ, у института был адрес: дом 3/4 по Волочаевской, а она жила на той же улице, только в доме 17А.

Но их взаимное чувство вспыхнуло ярко и неожиданно на новогоднем вечере в пединституте имени Ленина на Пироговке, куда на праздники обязательно приглашали курсантов из военных училищ и офицеров из академий. Своих мальчиков у них было крайне мало, и все — типичные «очкарики» и маменькины сынки, ужасно скучные, а Инна принадлежала к особой компании продвинутых девушек, следивших за модой, понимавших толк в косметике, интересовавшихся джазом и даже куривших. Ещё они выпускали стенгазету с некоторыми вольностями, например, там могли подниматься не только социально-политические, но и личные проблемы. Всё это было в то время настоящей пощечиной общественному вкусу и не могло не привлечь внимания. О внешних данных Инны и говорить не приходится; она не могла спокойно пройти по улице, с ней пытались познакомиться даже те, кто никогда этого не делал и не умел. А если в группу или в лекционную аудиторию заглядывал незнакомый молодой человек, кто-нибудь из девчонок тут же кричал: «Шершова, это к тебе!»