Бывает и так - Сергей Данилов

поток. Но муж становился всё более словоохотливым. Его плаксивая многоречивость раздражала, без надобности напоминала о лучших, безвозвратно ушедших временах, наконец, мешала смотреть нескончаемые фильмы. Анна придвигалась ближе к телевизору, делала звук громче, но на погружённого в воспоминания Макса это не действовало. Иногда Анна выходила из себя и раздражённо «затыкала» его, чтобы не пропустить очередной поворот сюжета. От пронзительного окрика Макс замолкал на несколько минут. Но потом входил в привычный транс, начиная опять с неизменной фразы: — А вот помнишь…

Анна сдерживала себя всё реже и реже. Особенно её выводили из себя изречения типа: «А помнишь, как было хорошо?», «А ведь и правда очень здорово было раньше!», «Вот были золотые деньки», — и так далее и тому подобное. Закипающей Анне всё больше хотелось бросить Максу в лицо, что да, правда, было время золотое, и она очень даже в курсе, что стало теперь. Но раньше он, Макс, бегал, старался, брался за дело вновь и вновь, если у него что-то не получалось с первого раза. А теперь сидит сиднем за её спиной на диване и пускает пузыри по поводу давно ушедших времён. На язык просились злые фразы, словно хлёсткие пощёчины. Она хотела ему втолковать, что именно он сам во всём виноват. «Вставай, действуй, ведь ты же мужчина, оторви наконец-то свой толстый зад от протёртого дивана», — во внутренних диалогах с ещё больше погрузневшим в последнее время Максом Анна уже не стеснялась в выражениях. Она пару раз резко разворачивалась к медитирующему Максу, когда его нытьё становилось совсем нестерпимым, и готова была произнести грубость, лишь бы он замолчал, но видя детское, беззащитное выражение на лице мужа, его пухлые листающие фотоальбом руки, осекалась и произносила скороговоркой: — Да, да, конечно, помню, — и тут же отворачивалась.

В итоге Анна нашла удобную форму сосуществования с мужем. Ведь, собственно говоря, Максу не требовался собеседник. Он чувствовал себя в приятных воспоминаниях как рыба в воде, стал своего рода подобием Ихтиандра. На службе он смотрел на часы, отмеряя, сколько осталось времени до того момента, как он снова погрузится в свой аквариум воспоминаний. Рассеянный и забывчивый в обычной жизни, в потоке прошлого он плавал с необычайной ловкостью, был наблюдателен, хваток и безукоризнен.

…После ожидаемого, но всё же заставшего её врасплох звонка из агентства растерянная Анна полдня просидела за столом, машинально листая семейные фотоальбомы. Она разглядывала изученные до мельчайших подробностей снимки, зачем-то медленно гладила их дрожащими ладонями, проводила по краю давно не крашеным ногтем, словно испытывала матовую поверхность на прочность.

Анна отлично осознавала, что если решится, то всё это фотохозяйство, все эти пёстрые прямоугольнички и специально состаренные под сепию бледно-коричневые снимки не будут уже для неё ничего значить. Ровным счётом ничего. Всего лишь отвлечённые картинки, портреты, пейзажи. Просто картинки, ничего более. Чаши весов колебались, по очереди перевешивала то одна, то другая.

— Что толку в этой запылённой коллекции, если ты не можешь позволить себе элементарный маникюр и уже бог знает сколько времени не посещала парикмахера, — вопил внутренний голос Анны, которому она за время бесконечных диалогов с самой собой даже дала имя Ан, сокращённое от собственного.

— Ан, а что останется у меня, если я навсегда расстанусь с памятью, — в сомнениях вопрошала себя мятущаяся Анна.

— У тебя по крайней мере останется эта квартира, которую, не ровён час, отберёт за долги равнодушный к твоим метаниям банк. Ты же сама давала согласие на подписание обоих кредитных договоров. Сейчас вы не в силах платить даже проценты. Понимаешь ты, даже проценты! Где ты будешь жить, когда останешься без этого жалкого угла? Под ближайшим забором? Оттуда несчастных горемык гоняет лишённая сантиментов полиция. На местном вокзале? Охрана давно не пускает бомжей в залы ожидания. Анна, очнись, приди в себя и посмотри реально на сложившуюся ситуацию! — надрывался внутренний голос.

— А о чём же я буду говорить с Максом, что останется у нас общего? — пугалась грядущих перемен потерянная Анна.

— А о чём вы сейчас говорите долгими совместными вечерами? Ну, вспомни, признайся хотя бы себе самой, смелее! Что молчишь? Нечего ответить? Правильно, потому что ни о чём вы не беседуете, — ехидничало подсознание, — ни о чём, ни о чём, ни о чём, и ты это прекрасно знаешь, просто боишься посмотреть неприятной правде в глаза. Ты за последнее время, милочка моя, — внутреннего собеседника теперь было не остановить, — привыкла, как страус, прятать голову в песок и уходить от решения проблем, словно они исчезнут сами собой, если ты не станешь их замечать. Ваше так называемое общение — это монотонные монологи Макса за твоей худой, сутулой спиной. Твоё в них участие — редкие междометия в знак согласия. Ты могла бы обойтись и без них, а только регулярно поднимала табличку с надписью «да», и всех бы это устроило. Тебе не пришлось бы лишний раз раскрывать рот и отрываться от очередного сериала. А он бы с упоением продолжал кругосветное путешествие по волнам своей памяти.

— Это не так, — вяло сопротивлялась пришибленная обвинениями Анна.

— Что не так-то? — иронизировал внутренний голос. — Ты вспомни, дорогуша, когда за последние несколько лет ты говорила с распластавшимся на диване Максом о чём-нибудь, кроме прогноза погоды на ближайшие дни, хорошо ли он добрался до службы и что будет есть на ужин, тосты или блины.

Подавленная Анна мрачно молчала.

— Вы «спокойной ночи»-то перестали друг другу желать, потому что ночи у вас обоих последние годы всегда беспокойные. Раскисший Макс абсолютно ни на что уже не способен. Он не может принять решение в сложной ситуации. И именно поэтому всё глубже и глубже, набрав в лёгкие побольше воздуха, ныряет в глубины своих радужных воспоминаний.

Припёртая с стене Анна не отвечала. Но ответа от неё и не ждали.

— Ты же чувствуешь, что он сейчас практически недееспособен, но всё равно пытаешься его зацепить, подтолкнуть, чтобы он наконец зашевелился. С таким же успехом ты могла бы толкать плечом гору. А Макс чувствует твоё раздражение. Но ему комфортно в его океанах памяти, понимаешь ты, дурёха, очень комфортно! Он слишком глубоко заплыл, над ним тонны и тонны воспоминаний. Он всё реже и всё на меньший срок появляется на суше. Его страшит твоё желание что-то изменить. Ты же прекрасно понимаешь, что он не хочет ничего менять, и от этого раздражаешься ещё больше, — внутренний голос был очень убедителен. Но он ещё не закончил, а, переведя дух, продолжил: — Макс, как загнанное в угол раненое животное, остро