Месье, сделайте мне больно - Жан-Пьер Гаттеньо

Возобновив осмотр, Герострат остановился на внутренней лестнице, ведущей в мой кабинет.

– Ты принимаешь своих пациентов наверху?

– Да.

– С креслом, кушеткой, всем прочим.

– Да.

Он, возможно, ожидал объяснений, но я не был к ним расположен. То, что он только что сообщил, озадачило меня, и мне надо было поразмыслить над этим одному.

И к тому же шло время.

– К сожалению, – сказал я, – вам придется меня покинуть, у меня дела.

Он налил себе еще стакан, опустошил его так же быстро, как и предыдущие, потом, волоча ноги, направился к выходу. Внезапно, перед самой дверью он остановился. Причина была ясна. Я порылся в карманах, вынул двухсотфранковую купюру и протянул ему.

– Хватит?

Он смущенно посмотрел на деньги и ничего не ответил.

– Ваша работа требует оплаты, не так ли?

– Да, но не такой.

Он считал ничтожной сумму, которую я ему предлагал? Снова я подумал о шантаже. Но он ничего не говорил, и я спросил:

– Тогда сколько?

Мой вопрос привел его в замешательство. Он вернулся в гостиную и бросил взгляд в направлении кабинета. Внезапно, с безумным видом человека, бросающегося в воду, он посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

– Ты мог бы организовать мне место на твоей кушетке? Я буду платить тебе, оказывая небольшие услуги.

Небольшие услуги…

Мне еще слышались его слова, пока я ехал к Пер-Лашез. Этот странный поступок вызвал бы у меня улыбку, если бы он не сказал мне о Максе. Был ли это расчет, случайность или действие спиртного? Я не смог бы утверждать ни того, ни другого со всей определенностью. Макс сопровождал свою жену на сеансы – доказывало ли это, что он ее задушил? И снова я не мог себе это представить. Только не подвергаясь такому риску. Откуда у него была уверенность, что я не проснусь в самый ответственный момент? И потом, как он проник ко мне, не взломав дверь? Моя квартира не Пер-Лашез, здесь не воспользуешься отмычкой, подкупив муниципального служащего. Макс был безумцем, но не человеком, участвующим в игре без определенного интереса, как и в финансовой операции. Зачем бы ему убивать Ольгу, не добившись прежде, чтобы она сказала ему, где семь миллионов? Герострат болтал пустяки. Это могло бы остаться на его совести, и все, но он предложил меня проводить, доказывая, что может быть мне полезным. Сразу вернулись мои подозрения. Полезным в чем? Знал ли он, что я собирался делать? Считал ли он небольшой услугой спрятать труп в чужой могиле? Не имея времени на то, чтобы во всем этом разобраться, я отослал его с туманным обещанием организовать для него сеансы. Из окна я видел, как он забрал неисправный аккумулятор и растворился в темноте. Потом я сам спустился вниз с вещами Ольги и одежным чехлом.

Был час ночи, когда я припарковался перед входом Пер-Лашез на улице Упокоения. Здесь царил глубокий покой, только фонарь освещал надгробия, возвышавшиеся над стенами кладбища. Некоторые напоминали миниатюрные резиденции или кукольные домики, выстроенные по размеру тел, которые приютили.

Я подошел к маленькой металлической двери слева от входа, предназначенного для проезда машин, сунул отмычку Ювелира в засов и не без труда открыл его. Затем вернулся к «Вольво», вытащил Ольгу из покореженного багажника и положил на заснеженное шоссе. Я с трудом ее узнавал. За четыре дня ее черты приобрели новое выражение, на которое я не смог смотреть без ужаса, как если бы, погрузившись в себя, она позволила проявиться на своем лице страху смерти, с которой она так безуспешно боролась. Ее широко открытые глаза были устремлены на меня, кончик черного языка лежал на губах и напоминал кусок гнилого дерева, вбитого ей в рот. Было слишком поздно, чтобы придать ее лицу ту безмятежность, которая придает усопшим некоторое благородство. Я удовлетворился тем, что немного привел в порядок ее волосы и застегнул пиджак костюма. Но жестокость, которой она подверглась, подобно бесчестью, оставила на ней свой след. Я испытывал от этого неловкость. Смерть была частным делом личности. Оставляя ее такой, какой она настигла эту женщину, не исправив уродливую маску, которую она ей навязала, я чувствовал, что видел что-то меня не касающееся, что я проник, хоть и был психоаналитиком, на запрещенную территорию. И глядя на этот труп, который выставлял напоказ стигматы своей бесчестной смерти, я одновременно ощущал жалость и отвращение.

Однако я не задержался на этом зрелище, взял чехол и положил в него тело Ольги вместе с ее трофеями из Бернштейна – пудреницами от «Ван Клиф и Арпель» и часами «Картье», «Бом» и «Мерсье» и двумя «Ролексами». Как бы она их ни получила, это было данью уважения, единственным, что я еще мог для нее сделать – похоронить ее вместе с ними. Я вспомнил о двадцати тысячах франков, которые убрал в ящик письменного стола. Может, стоило положить и их, но об этом надо было подумать раньше. Оставались меховое пальто и сумочка, которые не поместились в чехол. Я сложил их за оградой кладбища вместе с ломом. Потом вернулся за Ольгой, пристроил ее на плече, как накануне, чтобы отнести в машину, вернулся на кладбище и закрыл за собой дверцу.

Эта часть кладбища была мне знакома. Я уже приходил сюда, чтобы показать иностранным коллегам, большей частью американцам, могилу Джима Моррисона, как воспоминание о безвозвратно ушедшей молодости. Ворота на улице Упокоения были ближайшим входом. От Консервации дорога шла вверх по авеню Казимир-Перье до аллеи Серре, потом сворачивала на аллею Мезон, которая выходила к шестому участку, где был погребен лидер группы Doors. Во время одной из таких экскурсий я заметил недалеко оттуда могилу какого-то Сергея Прево. Меня поразило противоречие между русским именем и французской фамилией, такой же банально французской, как и моя. «Мишель Дюран? – сыронизировала однажды Ольга, – фамилия, которая трудно запоминается и легко забывается». Такое же противоречие существовало между Ольгой и ее фамилией, что казалось странным совпадением.

Хотя могила находилась немного далеко от входа, я подумал, что она – идеальное место, где бы я мог спрятать свою пациентку. Могила, затерянная среди могил, кто ее заметит? Тем более что могила Сергея Прево относилась – это можно было прочесть на камне, источенном временем, – к 1957 году, и была в таком запустении, что становилось ясно: с тех пор в ней больше никого не хоронили. То ли не было места, то ли Сергей Прево был последним в своем поколении. Поскольку эта гипотеза меня устраивала, я склонялся к ней. В любом случае, скоро я это выясню.

Я положил Ольгу на плечо, зажег фонарь и пошел по авеню Казимир-Перье. За оставшимися вещами: пальто, сумочкой и ломом – я собирался вернуться позже. Я почти ничего не видел в темноте, казалось, что огромный город мертвых сомкнулся надо мной и молчаливые и мрачные стены сопровождают каждый мой шаг.

Электрический фонарь пробивал эту тьму, то тут, то там освещая невероятные развалины гробниц: от внушительных мавзолеев до могил поскромнее с надгробиями в виде бидонвилей или небольших пригородных домиков. Все общественные классы сосуществовали здесь в своего рода гробовом бесчинстве. Словно свалка посмертных неврозов. Чувствительность смешивалась с безумной манией величия, как в случае с гигантским мавзолеем, вздыбленным в самой респектабельной части кладбища и получившим прозвище «великий пенис». Готика соседствовала с рококо или с ампиром, любимом нуворишами, а то и с бесстилием, украшенным барельефами или какими-нибудь извращениями вроде бесчисленных «лежащих». Рядом с различного размера более или менее верными копиями обелисков с площади Согласия или Луксора, сооружениями со статуями и колоннадами, построенными по образцу Пантеона, часовнями, над которыми возвышались кресты разной формы, на большом расстоянии друг от друга стояли огромные бетонные кубы, подобия бункеров стран Восточной Европы или доходных домов с умеренной квартирной платой в пригороде Курневь.[22]

Несли ли они ответственность за то, как выглядели их могилы, или нет, мертвые отождествлялись с ними, с их застывшим нарциссизмом. Власть имущие подавляли остальных, простые люди молчали. В противоположность им, безумие, руководившее поступками Ювелиpa, было как глоток свежего воздуха. Он искал, как сам говорил, под зашитой какой-нибудь могилы или склепа быстрых слияний с мужчинами, которые часто появлялись на аллеях Шевр или Драгон, – головорезами ширинки, по его выражению. Странное пристрастие, неизбежно предрекающее позор, который привел его ко мне на кушетку. Вероятно, эти кладбищенские любовные связи привлекали равным образом и гетеросексуалов, тем, что бросали вызов смерти. Вызов, который постоянно возбуждал Ольгу, пока не привел к гибели. Я видел в нем также попытку захвата этих мест жизнью, в самом непосредственном ее проявлении – в сексе. Возможно, это был способ объявить, что не все еще утеряно безвозвратно.