Быть женщиной. Откровения отъявленной феминистки - Кейтлин Моран

– Обычная семейная ссора, – говорю я, провожая его. Это звучит совсем по-взрослому. Взрослые так говорят о своих отношениях в «Жителях Ист-Энда». Так что я веду себя совершенно как взрослая.

Несколько дней спустя я выскакиваю из дома с глупой новой – теперь уже старой – собакой и иду в парк. Я лежу под деревом – в пальто, наброшенном поверх ночнушки, – и смотрю вверх на листья. Я закуриваю косячок – очень маленький. Уместный в два часа дня.

«Люди вокруг нас – зеркала», – размышляю я. Собака бултыхается в озере. Я наблюдаю, как она плещется в воде.

Вы видите свое отражение в их глазах. Если зеркало правдивое и гладкое, то вы видите вашу истинную сущность. Так вы и узнаете, кто вы есть. С другими людьми вы могли бы быть другим человеком, но все, что вам нужно, – это обратная связь, чтобы познать себя.

А если зеркало разбито, или треснуло, или поцарапано – еще затяжка, – то отражение врет. И вы начинаете верить, что вы и есть это… негодное отражение. У Кортни в глазах я вижу сумасшедшую властную женщину с чудовищно огромным состоянием, которая пытается его погубить. Я делаю паузу.

Я люблю его, но он меня ненавидит. Вот что я вижу. Мне придется попросить Кортни уйти. Я не могу больше с ним жить.

Я иду домой.

Кортни не уходит.

– Я не уйду, пока не найду квартиру не хуже этой, – твердо говорит он. – Я не собираюсь жить где-то в дерьме. Не собираюсь порвать с тобой и жить в хреновом… Криклвуде. Это несправедливо.

Этим вечером он объявляет, что мы больше не будем трахаться. «Я слишком подавлен, чтобы с тобой трахаться, – говорит он. – Траханье с тобой еще больше все испортит».

Зеркало становится темнее. Я почти не вижу своего лица.

Выбраться за город на выходные – вот что нам нужно! Свежий воздух и сельская местность. Нам просто нужно выехать из Лондона. Это из-за Лондона у нас проблема – Лондона с его Криклвудом, которого боится Кортни. Это Лондон выводит нас из равновесия. Все будет хорошогде-нибудь в другом месте.

Какие-то друзья Кортни записывают новый альбом в Уэльсе и приглашают нашу группу на уик-энд. Для нашего окружения мы с Кортни по-прежнему жаркая парочка: поп-звезда и юная телеведущая, гуляющие всю ночь напролет. Только Кэз знает правду – еще бы, все эти телефонные звонки в два часа ночи. И вот она сидит напротив меня в поезде, отбывшем от Паддингтона в западном направлении. Я пригласила ее в последнюю минуту – заманила возможностью тусить с известной группой и пить сколько влезет.

– Я бы не поехала, если бы группа мне нравилась, – отвечает она на мою просьбу. – Но, на мой взгляд, это кучка придурков, так что я приеду. Выпить море шампанского за счет знаменитых задниц – долг истинного революционера.

Мы все заказали напитки в баре поезда – вечеринка прямо там, в поезде, и началась. Я читаю журнал Private Eyeи смеюсь. На третий раз Кортни вспыхивает:

– Прекрати. Ты уже все продемонстрировала.

– Я просто… смеюсь, – говорю я.

– Нет, это не обычный смех, – напирает Кортни. Он тут самый пьяный. – Ты так смеешься только среди других людей.

Все затихли. Всем неловко.

– Я думаю, что она просто… смеется, Кортни, – резко говорит Кэз. – Впрочем, охотно верю, что ты слышишь это впервые и что тебе от этого не по себе.

Я пинаю Кэз под столом, чтобы заткнулась. Это мне не по себе: я подпустила ее к нашей мрачной тайне. Это личное. Я обязана взять все под контроль. И просто больше не смеюсь.

В Рокфилде осенью невыносимо красиво: в сравнении с уэльской осенью английское лето кажется простецким и плоским. Иней покрывает горы вдали. Кортни исчезает «почистить перышки» (в бесчисленный раз крутиться у зеркала и возиться с волосами несколько часов, надув губы), а мы с Кэз остаемся у дороги и набиваем рот ежевикой, потом гоняемся как дети друг за другом по всему полю. Воздух жесткий как кремень. Я истерически смеюсь и вдруг ловлю себя на тревожной мысли.

– У меня изменился смех? – вопрошаю я. – Он больше похож на… лондонский?

– Это, без сомнения, самый глупый вопрос, который мне когда-либо задавали, – отвечает Кэз. Она подбирает упавшие ветки и лупит меня по заднице, пока я не падаю на землю, плача от смеха.

Это та самая студия, где Queen записали «Богемскую рапсодию». С криками «Что бы сейчас делал Фредди?» мы открываем шампанское и разливаем его в большие стаканы. Я сразу проливаю свой стакан на микшерный пульт, кричу: «Вы знаете,Фредди сделал бы именно это! Это как будто бы его дух внутри меня!» – и пытаюсь стереть шампанское с кардигана. Кортни взволнован. Он оказался в надлежащей студии. «Наконец-то я дома!» – говорит он из кресла, где, скрючившись, наигрывает на одной из гитар группы – дорогущей «Мартинес». Он начинает играть пару своих хитов, но с новым текстом, «который я написал для себя».

Группа слушает вежливо, но с явным желанием, чтобы он замолчал.

– Ооо! Это спонтанная импровизация! Можно мне написать рецензию? – вмешиваюсь я, пытаясь изменить настроение.

– Нет, пока не научишься писать, – отвечает Кортни, наигрывая нечто в соль миноре и попыхивая сигаретой. Я так смущена, что принимаю экстази, единственно чтобы что-то сделать с лицом.

Когда препарат растворяется внутри меня, а большая часть комнаты тает в тумане, я вижу Кэз, спокойно наблюдающую за мной. До сегодняшнего дня я не видела ее несколько месяцев – так долго, что почти забыла, кто я, когда я с ней. Ее лицо становится зеркалом: я вижу в нем отражение девочки-подростка с расширенными от наркотиков зрачками. Девочка одиноко сидит на стуле и выглядит ужасно усталой, хотя я тараторю без передышки.

Да, она настоящее зеркало, думаю я. Я должна смотреть в нее чаще. Я вижу там себя. Я вижу хорошее и плохое – и узнаю это лицо. Я понимаю, что не видела его страшно долго. С самого детства.

Мы смотрим друг на друга вечность – старый, добрый пристальный взгляд, прикованный к лицу.

Наконец Кэз приподнимает бровь. Я знаю, что она говорит.

Она говорит:

– Ну и?..

Я беззвучно отвечаю:

– Я его ненавижу.

Она, так же беззвучно:

– Это потому, что он идиот. Они всеидиоты.

Я сажусь на пол рядом с Кэз. Так мы сидим, кажется, вечность, наблюдая за Кортни, группой и какими-то хихикающими девицами, возникшими словно бы из ниоткуда.

В студии определились некие ритмы. Люди, сидящие кружком, склоняются, как лепестки хризантемы, – нюхнуть кокаина – и снова откидываются, втирая его в нос. Бурная болтовня. Медленные поцелуи в углах – и триумфальные возвращения в толпу. Люди с гитарами, лицом друг к другу. В стиле битлов начинают песню и вдруг обрывают, разражаясь лающим смехом, прежде чем начать другую.

У нас с Кэз есть маракасы. Мы встряхиваем их в собственном ритме – «саркастические ударные», иначе не скажешь. Время от времени кто-нибудь просит нас заткнуться, но через минуту мы снова беремся за свое, совсем тихонько. И чувствуем себя счастливыми.

Из угла на полу все остальное напоминает сцену из телевизионной постановки. Это похоже на игру. Пока я не подошла и не села рядом с Кэз, я тоже участвовала в шоу. Но сейчас, сидя с ней, я вижу, что меня там нет. Меня нет в этой выдуманной истории. Меня там никогда не было. Я всего лишь зритель, смотрящий дома телевизор. Так, как мы с Кэз привыкли. Я сжимаю ее руку. Она в ответ стискивает мою. Свободными руками мы все трясем маракасами в ритме этого телешоу. Я никогда не держала Кэз за руку. Может быть, мы просто-напросто пьяны. Зря мама не давала нам экстази, когда мы были маленькими. Мы бы гораздолучше ладили.

Не знаю, сколько мы сидим так, когда подходит Кортни и устремляет на нас взгляд. Он по-прежнему держит дорогущую «Мартинес» и бренчит на ней – эдакий «Алан из Долины», только в замшевой куртке и с редеющими волосами.

– Здравствуйте, дамы, – надменно произносит он.

В ответ мы встряхиваем маракасами. У меня расширены зрачки. У Кэз они как блюдца.

– Привет, Кортни, – говорит Кэз. Ей превосходно удается вложить прорву ненависти в каждую букву его имени, по видимости оставаясь в рамках приличий.

– Мы все интересуемся – не могли бы вы перестать трясти маракасами? – с преувеличенной вежливостью продолжает Кортни.

– Боюсь, что нет, – говорит Кэз столь же вежливо.

– Почему? – спрашивает Кортни.

Его вежливость становится ледяной.

Возникает пауза.

– Потому что ты полный хрен, – ответствует Кэз, будто королева, приветствующая верховного комиссара в Заире на приеме у бассейна. Она встряхивает маракасом, отмечая знаки препинания.