Призрак Анил - Майкл Ондатже

Когда Ананда заходил в тупик с реконструкцией черепа, он уничтожал результаты своего труда, скалывая глину. Это представлялось Анил пустой тратой времени. Однако на следующее утро он прекрасно помнил толщину и фактуру мышечной ткани и мог за двадцать минут восстановить работу предыдущего дня. Затем, немного поразмыслив, он делал следующий шаг. Как будто ему надо было разогреть себя работой, чтобы сделать прорыв и более уверенно почувствовать себя в неизвестности, лежавшей впереди. Вот почему, когда она во время работы входила к нему в комнату, смотреть там было не на что. Через десять дней его жилище больше напоминало гнездо: тряпки, лоскуты, мусор, глина, повсюду мазки краски, а на стене вверху большие буквы.

И все же в ту ночь они заключили молчаливое соглашение. Он уважительно отнесся к ее инструментам, ничего не тронул, бережно поднял на руки Моряка. Под маской пьяной сентиментальности она разглядела печаль. Разъедающую пустоту. Коснувшись рукой его лба, Анил оставила его во дворе одного. Следующие несколько дней они оба хранили молчание. Возможно, той ночью он был мертвецки пьян и ничего не помнил. Два — три раза в день он ставил старую пластинку на семьдесят восемь оборотов и стоял в дверях, наблюдая, как протекает ее жизнь во внутреннем дворе.

В шесть утра она одевалась и шла пешком в школу, в миле от дома. За несколько сот метров до подъема на холм, перед мостом, дорога сужалась — с одной стороны была лагуна, с другой — соленая река. Здесь на глаза Сириссе начинали попадаться школьники — одни курили, за плечами у других висели рогатки. Они узнавали ее, но никогда не заговаривали с ней, хотя она всегда здоровалась. Позже, увидев ее в школе, они по-прежнему ее не замечали. Обогнав их на мосту шагов на пять, она на ходу оборачивалась, чтобы увидеть, с каким любопытством они ее разглядывают. Она была не намного старше их. А они отчаянно хотели казаться взрослыми, но, вероятно, только один-два из них уже имели дело с женщинами. Они давно уже приметили шелковые волосы Сириссы, ее гибкость, когда она на ходу оглядывалась, — чувственный жест, которого они ждали.

Около половины седьмого она оказывалась на мосту. Обычно там уже были несколько лодок, с которых ловили креветок, и человек по горло в воде, чьи невидимые руки расправляли сети, заброшенные ночью с лодки его сыном. Он медленно брел по дну, пока она проходила мимо. Через десять минут Сирисса уже была в школе, переодевалась в кабинке, замачивала тряпки в ведре и принималась вытирать доски в классах. Потом выметала из комнат листья, влетевшие в зарешеченные окна, если ночью был ветер или гроза. Она работала в пустых классах, пока у нее не появлялось ощущение, что школа постепенно наполняется детьми — подростками и юнцами постарше, — слетевшимися сюда, словно птицы; их голоса звучали все громче, как будто они договорились встретиться на лесной поляне. Она ходила между ними и вытирала доски, стоявшие по краю песчаного внутреннего двора, где занимались ребята помладше, которые сидели на земле перед учителем и учили сингальский, математику и английский: «Павлин — красивая птица… У него длинный хвост».

Во время утренних занятий стояла полнейшая тишина. Потом, уже днем, двор снова наполнялся шумом и телами, занятия кончались, ученики в белой форме расходились по трем-четырем соседним деревням и возвращались к обычной жизни. Она завтракала у доски в математическом классе. Разворачивала зеленый лист, в который была завернута еда, брала его в левую руку и прохаживалась перед доской, беря пищу четырьмя пальцами, кроме мизинца, даже не глядя вниз, не отрывая глаз от написанных мелом чисел и символов, чтобы уловить ход доказательства и следовать ему. Она отлично разбиралась в школьных теоремах, легко схватывая их логику. Могла вычислить высоту равнобедренного треугольника. Работая на клумбах или в холле, она всегда прислушивалась к объяснениям учителей. Потом, вымыв руки под краном, она отправлялась домой, и несколько учителей, еще стоявших в вестибюле, вскоре проезжали мимо на велосипедах.

Вечерами, во время комендантского часа, она оставалась дома, в своей комнате, с книгой и лампой. Через неделю должен вернуться ее муж. Листая книгу, она находит свой портрет, нарисованный Анандой на тонком листе бумаги и спрятанный на последних страницах развития сюжета. Или рисунок осы с огромными глазами, который ей неприятен. Она предпочла бы пройтись после ужина по улицам, ей нравилось смотреть, как закрываются лавки. Из магазинов на темные улицы падает электрический свет. Она особенно любила это время, когда чувства как будто отключались, одно за другим, — магазин напитков, киоск, где торгуют кассетами, с прилавка убирают овощи, и улица, пока идешь, становится все темнее. Велосипед с тремя мешками картошки на раме исчезал в еще более густой темноте. В другой жизни. В другом существовании. Ведь в наше время, если люди покидают нас, мы никогда не можем быть уверены, что увидим их вновь или увидим невредимыми. Поэтому Сирисса любила спокойствие ночных улиц, где больше не велась торговля, — как в театре после представления. В лавке Вималараджи, где торговали специями, или в лавке его брата, где торговали серебром, за полуспущенными жалюзи постепенно темнели двери, полоса света становилась все тоньше, пока под металлической дверью не оставалась золотистая линия, затем свет гас, и линия исчезала. Пока Сирисса представляла себе, что комендантский час отменен, ветер трепал ей юбку. Голуби устраивались между электрическими лампочками, произнося по складам название "Каргилл". Под крылом ночи происходило множество вещей. Неистовый бег, испуганные, обезумевшие, разъяренные и усталые профессиональные убийцы, наказывающие еще одну несогласную деревню.

Утром, в половине шестого, Сирисса просыпается и моется у колодца за домом. Одевается, съедает немного фруктов и отправляется в школу. Этот двадцатиминутный путь она знает наизусть. Знает, что, миновав мальчиков на мосту, она медленно свернет в сторону. Там будут знакомые птицы: браминские коршуны, возможно, мухоловки. Дорога становится уже. До моста остается сто шагов. Лагуна слева. Соленая река справа. Этим утром здесь нет рыбаков и дорога пуста. Она, школьная уборщица, идет по ней первой. Половина седьмого. Ей не на кого оглядываться, показывая этим жестом, что ей известно: она такая же, как они. Когда до моста остается около десяти шагов, она видит на шестах головы двух учеников, по обе стороны моста, смотрящие друг на друга. Им семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… она не знает и не хочет знать. На дальнем конце моста еще две головы, и даже отсюда она может поручиться, что знает одного из них. Ей хочется сжаться в комок, броситься назад, но она не может. Она чувствует, что сзади кто-то есть, хотя не знает кто. Ей хочется исчезнуть, превратиться в ничто. Рассудок отказывается служить. Она даже не думает о том, чтобы освободить их от этой публичности. Она ничего не трогает, все кажется ей живым — израненным, кровоточащим, но живым. Она бросается бежать вперед, под взглядом их глаз, крепко зажмурившись, пока мост не остается позади. Теперь к школе, вверх по холму. Она продолжает бежать и вдруг видит то, чего не заметила раньше.

Анил, забыв про все, целиком погрузилась в свои мысли. Она не знала, сколько времени стоит во внутреннем дворе, размышляя о превратностях судьбы Моряка, но когда она, очнувшись, повернула голову, шею заломило, словно в ней засела стрела.

Сначала ты находишь жертву и лишь потом подозреваемого — такова непреложная истина ее работы. Несмотря на их предположение, что Моряка убили где-то здесь, несмотря на подробности относительно его возраста и телосложения, несмотря на ее теории о его росте и весе, несмотря на «реконструкцию головы», в которую она не слишком верила, ей представлялось маловероятным, что им удастся установить его личность. Они пока ничего не знали о том мире, откуда пришел Моряк.

Но если им все-таки удастся его опознать, установить подробности убийства, что тогда? Он был одним из многих тысяч жертв. Что это может изменить?

Ей вспомнилось, как Клайд Сноу, ее учитель в Оклахоме, говорил о правах человека в Курдистане: «Одна деревня может говорить от лица многих деревень. Одна жертва может говорить от лица многих жертв». Они с Саратом знали, что за всю бурную историю гражданских войн на острове никто ни разу не был обвинен в убийстве, несмотря на официальные полицейские расследования. Но этот случай будет прямым обвинением в адрес власти.

Однако, пока они не опознают Моряка, они не могут говорить о жертве преступления.

Учителя Анил могли взять скелет семидесятилетнего человека и по признакам особой физической нагрузки или травмы костей определить его профессию. Лоуренс Энджел из Смитсоновского института только по искривлению позвоночника вправо установил, что это каменщик из Пизы, а по переломам большого пальца убитых техасцев пришел к заключению, что те коротали долгие вечера в барах, вцепившись в седла механических быков. Кеннет Кеннеди из Корнельского университета помнил, как по фрагментированным останкам жертвы автобусной аварии Энджел определил, что это тромбонист. А сам Кеннеди, обнаружив четко выраженные линии на сгибающих мышцах пальцевых фаланг у мумии из Фив, относящейся к первому тысячелетию до нашей эры, сделал вывод о том, что это писец. Следы на мышцах объяснялись тем, что тот постоянно держал в руке специальную палочку для письма. Все началось с Бернардино Рамаццини, в своем трактате о болезнях ремесленников он описал распространенное тогда среди художников отравление свинцом. Позже англичанин Такрах говорил о деформации таза у ткачей, часами сидевших за станками. Одинаковые анатомические отклонения были отмечены у метателей копья, живших в каменном веке в регионе между Сахарой и Нигером, и у современных профессиональных игроков в гольф.