Таежный гамбит - Юрий Достовалов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Пусть допрашивают, лишь бы не пытали», — думал Кандауров. По наивности не ведал того, что так в ЧК не бывает.
— Итак, сударик вы мой, ваше имя? — настаивал розовощекий.
— К чему вам имя мое? Кончайте, да и все тут, — устало ответил Кандауров и закрыл глаза.
— Э, нет, голубчик, глазки закрывать здесь не принято. Изволь глядеть! — следователь подскочил к носилкам и жесткими пальцами стал хлестать Кандаурова по щекам — не сильно, но чувствительно. — Говори, сволочь!
— Общество у нас свободное, каждый может свои взгляды проповедовать, — заладил Кандауров однажды придуманное. — Анархист я, свободный, значит, человек.
— Анархист, говоришь? — посуровел розовощекий. — Твои дружки в тылу Советов, в Сибири, мятеж подняли, нож вонзили в спину молодой республики? А ты — свободы захотел?!
— К тем мятежам я непричастный. Я мирный анархист… — твердил свое казак.
— Мирный?! И в людей стрелять тоже мирный? Откуда оружие? Ну? — и розовощекий занес пухленький кулачок над лицом Кандаурова.
— Ты полегче, господин. Моя бы воля, я бы тебе кулак-то показал… Настоящий, анархический.
— Анархический! — передразнил следователь. — Да какой ты к дьяволу анархист? На твоей вон харе родословная казачья расписалась двести лет назад! Ладно, подумай до вечера, может, смекнешь, что и как лучше будет для тебя. Унести! — крикнул он в дверь.
Вошли двое, подняли носилки и вынесли Кандаурова — снова в ту же полусырую камеру, на студеный пол. На этот раз в камере оказался еще один человек — тщедушный пожилой господин в потрепанном костюме — по виду профессор или бухгалтер.
— Имею честь представиться. Завьялов, Петр Самсонович. Коллежский регистратор[22].
Для Кандаурова это было равнозначно разве что войсковому старшине[23], никак не меньше.
— Кандауров, — промолвил Кандауров, понимая, что это теперь все равно. Главное было то, что Мизинов с Чижом спаслись — он это знал. Остальное — в руце Божией.
— Вы кто? Казак?
— Анархист.
— Полноте, батенька, какой вы анархист? Такой же, как я — артиллерист, — и Завьялов мелко, воровато захихикал.
Кандауров молчал. Хотелось спать, гудела рана. Он пробовал повернуть голову — получилось с трудом. Завьялов заметил, услужливо подошел и поправил голову на подушке.
— Удобнее?
— Да, благодарствуйте, ваше благородие.
— Ну вот, а говорите — анархист! Да разве для анархиста существуют чины и титулования? Вот вы и проговорились, батенька…
— Ну и проговорился, ну и что? — огрызнулся Кандауров и закрыл глаза.
— Напрасно вы так, батенька, — не отставал Завьялов. — Если вы будете молчать, вы умрете страшной смертью. В ЧК это умеют… Знаете, например, мне рассказывал один выживший, про такие пытки и истязания. Ну, например, широко применяются средства физического и психического воздействия. Следующим, изволите видеть, образом. Жертву растягивают на полу застенка. Двое ражих чекистов тянут за голову, двое за плечи, растягивая таким образом мускулы шеи, по которой в это время пятый чекист бьет тупым железным орудием, ну, к примеру, рукояткой нагана или браунинга. Шея вздувается, изо рта и носа идет кровь. Жертва терпит невероятные страдания… Как вам?..
— Зачем вы все это? — еле слышно произнес Кандауров. — Спать хочется.
— Это вы еще счастливчик, что вам спать позволили. Больше — не позволят-с!
— Оставьте! Спать, — пролепетал Кандауров. Силы оставили его, он провалился в беспамятство…
Через десять минут Завьялов сидел в кабинете розовощекого и рассказывал о разговоре в камере.
— Н-да-с! — розовощекий пристукнул ребром ладони по столу. — Он ничего не скажет, это как пить дать. И пытать его бесполезно: слаб он, чуть что — в обморок падает. И казнить его изысканно удовольствия не будет. Он не почувствует. Жаль… Так что, видимо, придется его того, в расход, а?
— Видимо, так, Авенир Фаевич, — закивал Завьялов. — думаю, что ценности он для нас не представляет. Второй по виду ведь такой же?
Розовощекий кивнул.
— Тем более по ту сторону границы что-то затевается. Видать, засуетились белые, не начали б чего. Как бы эвакуироваться не пришлось, вам не кажется?
— Мне ничего не кажется! — рявкнул на него розовощекий. — Кажется — креститься надо!
— Это уж вы увольте, Авенир Фаевич, это оставьте попам…
— Нет у нас попов! — розовощекий сильно ударил по столешнице, стакана заходили ходуном, ложки в них зязвякали. — Почти нет, — поправился он. — Но скоро не будет вообще… Этого, сокамерника вашего, к утру — в расход! Некогда с ним цацкаться!
…Наутро Кандаурова вынесли в тюремный двор. Вверху сияло яркое солнце. Он зажмурился и начал читать молитву Господню.
«Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли…»
— Готовсь! — крикнули где-то в отдалении.
«И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…»
— Именем революции…
«И не введи нас во искушение…»
— Пли!
«Но избави нас от лукавого! Аминь!..»
8
Станица Больше-Аринская, что на севере Амурской казачьей области, еще спала, укутанная плотным туманом, опустившимся ночью с гор. Первый петух едва расправил слежавшиеся за ночь крылья, встряхнулся, чтобы затянуть свою зорьку, но тут же взбрыкнул, как пришибленный, и пугливо заметался по двору, испуганный недалеким выстрелом.
Взнялись собаки, захрипели лошади, в отдельных избах затеплились огоньки. Еще выстрел, еще. И вот уже вся станица загомонила, ожила. На центральную улицу один за одним выбегали казаки, обвешанные шашками и винтовками, и, застегиваясь на ходу, спешили к сходу.
— Айда в правление! — кричали они друг дружке, ходя каждый твердо знал, куда бежать: копившееся долгие годы терпение прорвалось-таки и выплеснулось теперь в единый порыв тысяч душ.
Во дворе станичного правления уже сидели, один к одному, члены станичного сбора — десять старейших казаков Больше-Аринской. Это были так называемые «тридцатидворные» — они выбирались каждый от тридцати дворов станицы. Подбегавшие казаки оправлялись, занимали места поудобнее, готовились слушать. Еще накануне они узнали, что сегодня утром по выстрелам в Крапивной Пади следует немедленно бежать в правление при полном вооружении, у кого какое еще оставалось. Практически все казаки сохранили шашки, кое-кто схоронил винтовки и наганы, и теперь перед правлением собралась довольно внушительная сила, нетерпеливо гомонящая и готовая на все.
Но лишь немногие из них знали, что выстрелы в Крапивной Пади, послужившие сигналом к выступлению, прервали нынешним утром жизни председателя поселкового совета коммуниста Ванькова и руководителя коммунистической ячейки, бывшего ссыльнокаторжного, петербуржца Авилова. И если об Иванькове кто-то и сокрушался (из казачьей семьи все-таки, только вот сбился с пути, связался с большевиками!), то об Авилове не вспомнил ни один человек.