Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
и ветры, и дожди упорных вёсен,
вина, смятенье, фатум под фатою,
земля-смуглянка в сумраке заката
до облаков, где облики, где блики
и тяготение влекущих звезд, —
всего лишь горсть, лишь гостья в сокровенном.
Беспечные зато открыты розы.
Новых стихотворений другая часть
1908
Архаический торс Аполлона
Пусть мы не знаем этого чела,
где яблоки глазные дозревали,
торс — канделябр; утратит он едва ли
взор, ввинченный в него, когда пришла
пора светить ему, иначе связь
изгиб груди со всей терял бы статью,
чье средоточье вверено зачатью,
чтобы сиял он, бедрами смеясь.
Иначе с камня свет не мог бы течь,
не рушился бы с безголовых плеч,
ни шкурой барсовой без оторочек,
ни многозвездным небом, чья граница
тебе мигает хором зрячих точек,
не заклинал: ты должен измениться.
Критская Артемида
Ветер ли, овеявший отроги,
высветил девичий этот лоб,
а телохранитель недотроги,
ветер ли звериных троп
изваял неведомые груди,
чтобы, не предчувствуя препон,
ве́щей вверившаяся причуде,
подоткнув размашистый хитон,
мчалась вместе с нимфами и псами,
лучница, дремучими лесами,
препоясанная, в ночь;
лишь порой из деревушек людных
доносились вопли родов трудных,
гневно требуя помочь.
Леда
Бог, превращаясь в лебедя, постиг,
как лебедь величав и как прекрасен
и в красоте своей почти ужасен,
но богу дан обман был в тот же миг
и в бытии таился напускном,
и, в лебеде пришельца узнавая,
она раскрылась, так как, изнывая,
просил он молча об одном,
и слабому отпору вопреки
тугая шея обвилась в наклоне
вокруг ее сдающейся руки;
от счастья содрогнулась и стыда,
а бог, излившись у нее на лоне,
топорщил перья лебедем тогда.
Дельфины
Своему внушающие роду
истинными знаками законы,
родичи, кишащие в угоду
благоденствующему приплоду
в бурнопенных царствах, где тритоны
дразнят бога, но еще одно
в море есть животное; оно
тоже взращено морскою зыбью;
кровью, не похожею на рыбью,
к человечности привлечено.
Стая в море, вечно весела,
упиваясь ненаглядным блеском,
вся в потоках света и тепла,
огибала с дружественным плеском
на просторе круглые тела
кораблей, похожие на вазы,
а вокруг возницы-водолазы,
оборачивающиеся волнами,
вольница, чья прихоть временами
стройную трирему вдаль влекла.
А моряк вовлек в свои тревоги
в плаваньи приязненную тварь,
ожидая от нее подмоги,
и любовь он приписал ей встарь
к миру, где земля, сады и боги,
музыка и звездный календарь.
Остров сирен
За гостеприимство воздавая
повестью, где брезжила беда,
доля, даль, опасность роковая,
он бы не подумал никогда,
как страшили тружеников честных
после трудового дня слова,
возвестив, какая синева
в позолоте островов прелестных,
где грозит опасность не от бурь,
где не угрожает непогода;
издали бесшумная лазурь
надвигается на морехода,
знающего: манит позолота;
не поет ли что-то там?
И туда на веслах плыть охота,
по волнам
вдаль, вслепую в тишине дремотной;
на смерть моряки совращены
пеньем, стороною оборотной
той неотразимой тишины.
Плач об Антиное
Отрок-вифинянин понят вами едва ли
(если бы вы поток ощутили, с потоком его разлучив);
я совращал его; мы все его одолевали,
отяготив его и навсегда омрачив.
Кто дерзнул бы любить? Кто мог бы? Никто поныне.
Бесконечную боль причинил я сам же ему.
Он один из богов, недоступных в своей святыне.
Как у Нила теперь я возлюбленного отниму?
К звездам вы вознесли его, но, поверьте,
вы безумцы, не этого он хотел;
он же смертный и не искал ничего, кроме смерти,
и со смертью остался бы, может быть, цел.
Смерть любимой
Он знал о смерти то, что всем известно,
что ближних смерть ввергает в немоту,
вдруг у него в глазах ей стало тесно;
она ушла, оставив пустоту,
ушла к другим теням, чей облик зыбок;
он чувствовал ее, но только вне,
где множество девических улыбок,
присущих тамошней луне;
и с мертвыми он сблизился потом,
желал он, как с родными, с ними встречи,
чужие с недоверьем слушал речи,
но верил, что ему тот край знаком,
и ощупью вдоль сладостной дороги
искал он, где ее ступали ноги.
Плач о Ионафане
Ах, сохраниться тоже не могли
цари, как вещи, в этой жизни краткой,
как перстни драгоценные с печаткой,
вдавив себя в живую плоть земли.
Неужто не нашлось тебе защиты
ты, сердца верная печать,
и кончился ты, жар моей ланиты?
Кто мог бы вновь тебя зачать,
великолепным семенем блеснув?
Убил тебя чужой, когда подмоги
не оказал в смертельной схватке свой,
не откликавшийся на зов тревоги,
и, как скулит подранок из берлоги,
я поднимаю скорбный вой.
Как больно мне, как вдруг мне стало худо!
Ты вырван у меня,
