Горюч-камень - Авенир Крашенинников

Неподалеку от Лазарева, окруженный пышною экзотической свитой, ждал выхода императрицы бывший хан Шагин-Гирей. Блестящий мундир капитана сидел на его плечах мешкотно, длинная шпага, повязанная богатым шарфом, болталась.

Знать зашевелилась, по рядам прошел шепоток, постепенно обращаясь в многоголосый и многозначительный говор:

— Зубов. Платон Зубов! Граф Зубов!

Из распахнутых караульным офицером дверей быстро вышел розовощекий, невысокого роста молодой человек в синем, словно затянутом серебряным инеем мундире, ловко отвечал на поклоны. Дамы окружили его. Каким-то особым чутьем, присущим ростовщикам и торгашам, Лазарев ощутил, что хрупкая юность теперь более по нраву дряхлеющей матушке государыне, нежели широта и мужество, и очаковская победа ничего не изменит. Вмиг он оказался перед юным фаворитом, с низким поклоном протянул шкатулку. В выпуклых глазах царицына любовника мелькнуло беспокойство, потом покорная слеза:

— Не забуду, Лазарев, не забуду!

Заводчика поздравляли. Одни с опаскою, другие насмешливо, третьи с завистью. Один только Александр Николаевич Строганов доверительно предупредил, что Потемкин посмотрит косо, и хитро улыбнулся.

— Князю-победителю я истолкую это как подобает, — кивнул Лазарев.

Прокладывая в толпах придворной знати широкий коридор, к Зубову приближался глава Управы благочиния обер-полицеймейстер Шешковский. Он улыбался, но железный взгляд его страшил даже самых сановитых. Лазарев мысленно перекрестился, вспомнив рассказы о нечеловеческих пытках, творимых собственноручно в тайных подвалах этим ревностным слугою государыни.

На хорах встрепенулись музыканты, грянула роговая музыка.

— Виват! Виват! — закричали придворные.

Окна дрожали, люстры пылали, князья, графы, приближенные высоких мастей и рангов торжественно шествовали за рыхлотелой, обильно нарумяненной и набеленной императрицей. Она привычно приветливо улыбалась, кивком пышной, усыпанной драгоценными каменьями прически отвечала на поклоны. Лазарева оттеснили, но он не сожалел, на душе стало просторней, словно вместе с алмазом ушла какая-то непонятная боль. И такою же непонятной была уверенность, что и на сей раз он не просчитался.

Однако Потемкина Лазарев все ж таки опасался. Надо было под благовидным предлогом уйти в тень, пока светлейший отпирует свою победу и снова будет удален в Крым. На другой же день Лазарев приказал управляющему немедля закладывать обоз на Урал, где вот-вот должна быть пущена первая доменная печь. Сам заводчик выехал налегке, рассчитывая в самое короткое время достигнуть Кизела. Надежная стража готовила коней, чистила пистоли.

Запряженные дикой четверкою сани, ошеломляя будочников, вырвались за Петербургскую заставу, за ними другие, третьи. Добротно убитая и обкатанная дорога падала под копыта, снежной пылью вымахивалась за полозьями… Сраженные руганью и деньгами, смотрители почтовых станков мигом добывали свежих лошадей, Лазарев наскоро перекусывал, падал на медвежьи шкуры. Он и сам не знал, стоило ли так спешить, но желание оказаться подальше от опасного теперь Санкт-Петербурга, но жажда своими глазами увидеть пуск первого чугуна на первом заводе, построенном под его, Лазарева, указом, были сильнее усталости и благоразумия.

Небольшой роздых он позволил себе только в Перми, ибо дальше дорога предстояла потруднее.

Заводчика встретил его ходатай по судебным делам Щербаков, большелобый, с маленьким ртом, похожим на присосок. То и дело потирая липкие, как вываренные макароны, пальцы, Щербаков ознакомил могущественного клиента с ходом мелких, едва заслуживающих внимания тяжб. Лазарев перебил поток его складной речи, потребовав поношение.

— О нем можно позабыть, милостивый мой государь. Но мужики послали второе — в Бергуправление. Дьякон их, хи-хи-хи-хи-кс, дипкурьер, пытан, бумага у меня в надежном месте.

— За верную службу отблагодарю, а мужиков закую в железа, — решительно сказал Лазарев.

— Дозвольте преподать один совет. — Щербаков поклонился, хитрые, как у хорька, глаза его заиграли. — Югов упрям, но может весьма сгодиться. Надо его сломать. — Ходатай по судебным делам хрустнул пальцами. — Все рудознатцы сильны тем, что держатся вместе и подстрекают друг друга… Их надобно развеять. — Он дунул на ладошку, помахал ею в воздухе. — Тихонько отправить на службу государынину. И ни хлопот особенных, и честь хозяину. Одного Югова легче будет приручить…

— А они в гвардейцы годятся, — вспомнив давнюю свою мысль, усмехнулся Лазарев. — Ну и башковито крапивное семя! — Он одобрительно кивнул, велел закладывать.

По нешироким прямым улицам с приземистыми домами лошади вынесли заводчика на белую гладь Камы. Опять замельтешили полосатые версты, поплыли мимо-мимо волчьи леса. Ухабистая дорога выкатывалась на увалы, уныривала в низины. На редких станках заспанные смотрители поспешно готовили страшному человеку ночлег, перепрягали свежих коней.

И вот перед нетерпеливым взором заводчика расступились нечесаные ели, взвизгнул и кинулся вверх шлагбаум заставы, мелькнули упавшие на колени дозорные. А там уже, сквозь редколесье, завиднелись с угора домишки деревни, ровные ряды казарм, сверкнул крест на церквушке. Лазарев приподнялся, жадно впился руками в держалку. Недалеко от плотины высилась доменная печь, издали похожая на статную девку в темном сарафане. Как растрепанная ветром коса, вился над нею густой, цвета воронова крыла, дым. И вот все ближе, все выше она — и дорожный возок, скрипнув полозьями, врылся в снег.

Припадая на затекшие ноги, заводчик поспешил к домне по утоптанному черному насту. Засуетились люди, кто-то истошно вскрикнул. Только простоголовые доменщики, похожие на арапов, словно не заметили переполоха. Одни по деревянным пологим мосткам везли в тачках к вершине печи руду, исчезали в дыму и, кашляя, со слезящимися глазами, скатывались вниз. Другие подбрасывали в короба смоляно-черный древесный уголь, выжженный из лучших сортов березы. Лазарев знал, что целую неделю, день и ночь, идет эта серая цепочка к его печи, попеременно слоями засыпая то уголь, то руду. Печь начала жить, жить для него, Лазарева, и он не даст ей застыть, не допустит, чтобы в раскаленной утробе ее свернулось и замерло густое пламя. Грудь печи курится струйками жара, гудит нагнетаемый мехами воздух. И доменщики — теперь тоже ее неотъемлемая часть… Пусть они пока не замечают хозяина…

К Лазареву неторопливо приближался Ипанов, за ним, приседая и поскуливая от страха, двигались приказчики, челядинцы. Лазарев ободрительно кивнул Ипанову, велел говорить. Ипанов доложил, что домну пускать завтра и хозяин поспел в самый раз. В голосе управляющего строительством звучала нескрываемая гордость. — Где Гиль?

— Отбыл в Чермоз… И всячески мешает делу.

Ипанов огладил бороду, вопросительно глянул на хозяина и, приметив его доброе настроение, решился продолжать:

— Ни чугунных отливок, ни кузнечных изделий не присылает, всех курьеров я загонял. Сроки-то не ждут!

— Брось, брось, — отмахнулся Лазарев. — Клевещешь…

— Коли бы так. А еще связался он с бабой кабатчика Сирина Лукерьей, — не меняя голоса, продолжал Ипанов. Он прятал за бровями хитрецу. — Эта гнусная ведьмица рудознатца Ваську Спиридонова со свету сживает. Гиль догадался, угнал его в Чермоз, а то бы быть беде. Моисей Югов…

— Ваську вернуть. А что за гурия — оценим. — Лазарев ухмыльнулся и в сопровождении Дрынова поспешил в свой особняк.

В комнатах он нашел образцовый порядок, в кабинете все было убрано по-иному, на полу лежал новый с кистями ковер.

— Гилева полюбовница всех нас загоняла, — сказал Дрынов, дернул пустым рукавом.

Лазарев велел позвать ее в кабинет. Лукерья вошла столь быстро, будто ожидала за дверью. Сразу оценив добрый товар, хозяин сказал, чтобы она мыла его в бане.

— Что дашь за то? — спросила она.

— Мало у Гиля захапала? — засмеялся Лазарев.

— У него стекляшки одни…

За дверью, прислушиваясь к торгу, стоял Тимоха Сирин. Руки его шевелились, словно ощупывая деньги, с бороденки капали слезы.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Домна родилась в рождественские морозы. Отец Феофан почел это добрым знамением и, отслужив молебен, первым двинулся к печи. Моисей из толпы с любопытством наблюдал за торжественным шествием. Над головами людей клубился пар, будто все разом закурили.

Увеличили дутье. От железного кожуха тянуло жаром. Иззябшие воробьи стаями бесстрашно летали вокруг.

— Пора, — определил Ипанов, — в горне уже довольно скопилось.

Испросив благословение святого отца, он взял длинный лом, крякнув, ударил по глиняной замазке летки. Гибким багровым языком выпыхнул огонь, тонкая струя вырвалась следом за ним, и раскаленный добела чугун, окутанный фиолетовым дымом, хлынул по желобу в приготовленные на Чермозском заводе формы.