Побеждённые (Часть 2) - Ирина Головкина

- Извиняюсь, товарищ! У меня и в мыслях не было... Человек я самый мирный. Откуда мне было знать, что место уже, вишь, занято, - и парень ретировался в коридор.

- Что там такое? - крикнула Мэри из-за буфета.

- Ничего. Спи, - и Мика улегся снова.

Через два дня хоронили Петю.

Анастасия Филипповна сначала проявила самое горячее участие, она задумала организовать проводы на кладбище всем классом, выделила несколько мальчиков для произнесения надгробного слова, привлекла к этому учителя математики и, произвела денежный сбор на венок; но когда она узнала, что гроб перенесен вместо актового зала школы в церковь и уже назначено церковное отпевание, она отменила всякое участие в похоронах. Некоторые мальчики пришли в одиночку по собственной инициативе. Но Братский хор собрался в полном составе, и юноши на руках перенесли гроб от церкви к могиле.

Когда после похорон Мика прощался с Мэри, она уже овладела собой и сказала почти спокойно:

- Я теперь буду жить на Конной. Сестра Мария вернулась из больницы и прислала мне записку, что возьмет меня в свою комнату, пока не вернется мама. Навещай меня, Мика. Я только теперь поняла, чем я тебе обязана. Не знаю, что было бы со мной в эти дни без тебя!

Эти слова связались в его воображении с нежным запахом нарцисса, который он вынул на память из гроба Пети.

Глава тринадцатая

Нине начал сниться ребенок, девочка, - будто бы пеленает, убаюкивает колыбельной, будто бы держит на коленях, и на обеих - и на ней, и на дочке - надеты большие голубые банты, как на английской открытке, которой она недавно любовалась. Вслед за этим она увидела дочку у себя в постели: ручки были в перетяжках, а головка чудно пахла свежей малиной, как пахло, бывало, темечко ее новорожденного сынка. Она вдыхала во сне милый, знакомый, младенческий запах; потом, любовным материнским жестом обмотав стерильной марлей палец, она сунула его в рот ребенку и нащупала первый зубок; теплая радость толкнулась ей в сердце, и этот именно толчок разбудил ее - она проснулась, чтобы увидеть в своей кровати пустоту! И горько задумалась. Уже конец марта. Остались бы только три месяца, а она все разрушила!

Ей уже давно стало ясно, что никакой исключительной любви этот человек не питал к ней. В новом романе не было ни заботы, ни общих интересов; музыкальность в этом человеке оказалась самая рядовая, незначительная. Он был вдовец и, имея взрослого, уже женатого сына, с которым жил в одной квартире, прилагал все возможные усилия к тому, чтобы сохранить эту связь в тайне. Нина, разумеется, хотела того же для себя, но его заботы по этому поводу ее оскорбляли. Встречаться им было негде; редкость и краткость этих встреч придавала им особый характер, и в этом Нине чудилось тоже нечто оскорбительное. Она не могла отделаться от мысли, что, обманывая мужа, ведет себя, как недостойная жена, и это отравляло ей страстные минуты.

В отдельные минуты в ней вырастало желание повиниться перед мужем, чтобы иметь возможность при встрече смотреть ему в глаза. Но она убеждала себя, что это - опасный шаг; к тому же не следует наносить душевной раны человеку, и без того достаточно несчастному, довольно, если она разорвет и сама даст себе слово, что более не повторит ошибки. Так будет вернее!

Сны о ребенке окончательно лишили ее душевного равновесия. Она решила порвать с любовником, поехать летом к Сергею и таким образом выпутаться из этой паутины.

Решение оказалось твердо. Они должны были в этот день встретиться в кафе Квисисана; желая во что бы то ни стало избежать личного объяснения, которое, могло бы ее поколебать, она заранее приготовила письмо и придумала отдать его при прощании, ничем не подчеркивая его значимости:

"Сегодня мы виделись в последний раз. Я пошла на связь с вами, так как чувствовала себя слишком одинокой и покинутой. Я хотела забыться. Теперь вижу, что сознание вины перед мужем сделало меня еще несчастнее. Не оправдывайтесь, потому что я ни в чем не виню вас, а только себя. Не отвечайте мне, не вспоминайте меня. Пусть будет так, как будто никогда ничего не было. Желаю вам счастья. Нина Бологовская".

В кухне Нину ждал новый сюрприз - наливая ей в тарелку щедрой рукой борщ, Аннушка проворчала:

- Непутевая! Попался тебе хороший человек, так и сиди тихо. Не к лицу тебе глупости затевать. С Маринки своей, что ли, пример берешь? Берегись у свекрови твоей, поди, глаз вострый.

Можно было, пожалуй, и оборвать старуху, сказать: не ваше дело! или: не вам меня учить! Но Нине тотчас припомнилась постоянная материнская заботливость этой женщины, знавшей ее ребенком, и она промолчала, несколько растерянная. Через минуту руки ее, ставя на стол уже пустую тарелку, вдруг сами потянулись к старухе и обняли ее, а потом и щека как-то сама собой прижалась к другой, морщинистой, щеке.

- Не беспокойтесь, Аннушка! Глупостей никаких не будет! - Но в шепоте этом было что-то виноватое.

- Не будет, так и ладно. А губы зачем красишь? Выпачкала, поди меня. При барине старом ни в жисть этого не водилось.

- Теперь это модно, Аннушка. Я к тому же артистка. Ведь кормить-то меня и Мику все-таки некому.

При встрече в кафе она держала себя с обычным своим великосветским тактом - жена цезаря, которая выше подозрений! Сказала, что назначенная на вечер встреча срывается из-за непредвиденного концерта, и, уже выпархивая из такси, сунула в окно машины письмо, а сама скорей вбежала в подъезд... Свершилось! Взволнованно бегая взад и вперед по комнате, она воображала себе, как он читает строчку за строчкой... Щеки ее горели. Вечером, припав к груди Натальи Павловны, точно маленькая послушная девочка, она робко спросила, есть ли возможность устроить ее поездку в Сибирь на очередной отпуск.

- Я думаю об этом же, Ниночка. У меня уже мало ценных вещей, но я лучше откажу в чем-нибудь себе и Асе и устрою вам эту поездку.

Очевидно, был приговорен столик с инкрустацией или бронзовая лань, а может быть, кулон с рубином. Ася до сих пор, еще на правах девушки, носила бирюзу, и остатки бабушкиных драгоценностей, покоившихся в бархатных футлярах, не тревожили ее воображение.

Нина стала всерьез готовиться к поездке. Теперь она уже знала, что расскажет Сергею все, что произошло с ней, и пусть он или простит, или... Нет, нет, он обязательно простит! Милый, милый Сергей!

Однажды вечером, когда Нина вернулась из Капеллы, Аннушка вручила ей письмо. От Сергея! Он почувствовал! Но вскрыв конверт, Нина увидела незнакомый почерк.

"Глубокоуважаемая и прекрасная Нина Александровна!"

Она остановилась. Что за изысканное обращение? Кто это пишет так? И, перевернув страницу, взглянула на подпись: "Ваш покорный слуга Яков Семенович Горфункель". А! Это тот чудак-антропософ - еврей из Клюквенки! Уж не заболел ли Сергей? "Глубокоуважаемая и прекрасная Нина Александровна! Не сочтите дерзостью, что я взял на себя обязанность написать вам. Оно не печально - то событие, о котором я пишу, - я бы хотел, чтобы вы могли постичь всю его радостную сторону: ваш муж - этот благороднейший, умнейший, талантливейший человек - жив, светел и радостен, но продолжает свой путь уже под особой защитой, окружен-ный особой помощью. Высшие Силы сочли нужным охранить его от всяких неосторожных, грубых прикосновений и оградить от земной суеты: чтобы он мог безболезненно восходить к Свету, где выправятся и расцветут когда-нибудь и наши скорбные, смятые жизнью души и где когда-нибудь встретитесь с ним лицом к лицу".

Нина опустила руку с письмом. Что такое? Нет! Не может быть!

Стала читать дальше.

"Я знаю, чувствую, вижу, какою болью наполнилось сейчас ваше сердце, глубокоуважаемая Нина Александровна, я чувствую сейчас за вас. Если бы и вы могли посмотреть на случившееся моими глазами! Что такое смерть перед вечностью?"

- Ах! - отчаянно вскрикнула Нина и выронила письмо.

Аннушка повернулась к ней.

- Господь с тобой, матушка Нина Александровна, чего это ты?

- Аннушка, Аннушка! - воскликнула Нина, хватаясь за голову.

- Матерь Пресвятая! Да что ж это сталося? - и, вытирая о подол руки, Аннушка подошла к Нине, но та, схватившись руками за раму окна, припала к ней головой, повторяя:

- Боже, Боже, Боже!

В эту минуту на пороге входной двери показался Мика.

- Что с Ниной?.- испуганно воскликнул он.

- Да вот, видишь ты, только взялась за письмо, да начавши читать, как вскрикнет, да как застонет, - озабоченно зашептала Аннушка.

Нина и в самом деле стонала - не кричала, не плакала, а стонала, по-прежнему припав к раме окна. С полным сознанием своего неоспоримого права Мика бросился к письму и схватил его. "Глубокоуважаемая и прекрасная!" - так вот как пишут его сестре - не все, стало быть, смотрят на нее, как он, - сверху вниз! Прочитав до того места, где Нина выронила письмо, он тоже оставил его.

- Нина, Нина, успокойся! Нина, дорогая! - воскликнул он, бросаясь к сестре и обнимая ее. - Аннушка, помогите, успокойте! Несчастье с Сергеем Петровичем!