Университет. Хранитель идеального: Нечаянные эссе, написанные в уединении - Сергей Эдуардович Зуев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Водораздел между культурным (общим) и экономическим (частным) капиталом описывал в 1980-х Пьер Бурдьё, сравнивая влияние на Университет экономического и политического капитала, с одной стороны, и культурного капитала – с другой. Он отчетливо противопоставляет два типа иерархий и два типа легитимации[118].
Накопление культурного капитала связано с освоением и ассимиляцией знания. Это, говорит Бурдьё, «работа над собой (самосовершенствование), предполагающая собственные усилия <…> Это инвестирование – прежде всего времени, но также и социально выстроенной формы влечения, libido sciendi [влечения к знанию], со всеми сопряженными с нею ограничениями, самоотречением и самопожертвованием»[119]. Культурный капитал приобретается и обращается в иной логике, нежели экономический (хотя и может конвертироваться в него – в форме платы за квалификацию, например). Таким образом, одно и то же по своей морфологии и генеалогии знание может становиться либо общественным, либо частным благом – в зависимости от социальных условий своего использования. То есть способ обращения, а не знание само по себе определяет его статус блага.
Это, видимо, и есть основная проблема публичного языка, стоящая перед Университетом сегодня. Какая аргументация легитимности Университета будет уместна в современном публичном дискурсе? Пока преобладает утилитарно-функциональная реальность административного типа – с количественными показателями и индексами, рейтингами и сравнениями, наилучшим образом описывающими природу частных благ. Это то, что Билл Ридингс называет «идеологией совершенства» (excellence), и то, что, как он считает, функционально замещает триаду – «разум – культура – наука» в Берлинском проекте – с самыми разрушительными последствиями. Не случайно он называет свою книгу «Университет в руинах». А вот какова альтернатива и каковы возможности перевода на современный язык таких понятий, как «человек, соразмерный культуре», «критическое суждение», «академическая корпорация», «гуманитарное знание», в конце концов, «разум» и т. д., – вопрос, несомненно, и открытый, и критический[120].
Во всех этих обсуждениях, надо признать, есть некоторые внутренние противоречия или граничные условия. На уровне консистентного анализа, доступного и интересного относительно немногочисленному кругу участников коммуникации, восстановление содержания понятий и постановка стартовых вопросов в принципе возможны. Но проблема в том, что обсуждение Университета как общественного блага предполагает расширение внутриакадемической коммуникации, если не до масштаба «публичного употребления разума»[121], то хотя бы тех групп, которые каким бы то ни было образом заинтересованы в Университете. Но такое расширение, такой публичный дискурс упирается, как в барьер, в невероятное «истощение публичного языка», на котором только и возможно высказывание такого рода.
«Колонизация языка» административной реальностью, вытеснение способов говорения об общественных благах и Университете, характерна не только для «внешнего» публичного пространства, но и для самого академического сообщества[122]. Хотя, если быть точным, здесь возможна и обратная логика: если академическое сообщество утратило, по тем или иным причинам, свой язык, как он мог бы сохраниться вовне? Это своего рода башня из слоновой кости наоборот.
Иногда создается впечатление, что современная ситуация воспроизводит контуры иезуитского Университета XVI–XVII веков с его жесткой административной отчетностью. Но есть два принципиальных отличия. Во-первых, у иезуитов роль замыкающей идеальной картины принадлежала религиозной трансценденции, а в нынешнем сценарии нет ничего, кроме разобщенной дисциплинарной рациональности. И для нее не остается никаких интегральных оснований, кроме остаточной грамотности или государственного стандарта. Во-вторых, не следует забывать, что профессор-иезуит – это универсальный преподаватель, который ведет свою группу на всех уровнях и предметах обучения. И это еще одна знаниевая стяжка, обеспечивающая дисциплинарное единство, свою универсализацию знания. Так что административная жесткость и иерархия, конечно, были, но единое знаниевое пространство их уравновешивало. Между тем, если переходить на язык практических реалий, не могу не сказать, что в сегодняшнем Университете за последнее десятилетие объем ресурсов, затраченных на административную работу, «догнал» фонд оплаты труда преподавателей. Вполне возможно, объем вложенных ресурсов определяет язык легитимации.
Неудивительно, что при «истощении публичного языка» отчетным итогом образования становится не сложно формализируемая индивидуальная и групповая динамика, а отчет о соблюдении процедур, предоставляемый третьей (внешней) административной стороне. Результатом исследования становится, скажем, не смена контекстуальных оснований (та самая метадисциплинарность), а рост цитирований или даже успешно посчитанный «вклад в развитие народного хозяйства» (речь идет, конечно, о социальных и гуманитарных, а также и естественных науках, поскольку в технических науках или некоторых специальных разделах экономики оценка этого вклада может играть другую роль).
Нет сомнения, и динамику личного развития, и контекстуальный анализ применительно к современной социальной теории обсуждать неизмеримо сложнее, нежели формальные и унифицированные показатели из отчетов. Первый, более сложный, вариант требует не количественных, легко исчисляемых параметров, а компетентного экспертного суждения, собственно и составляющего суть гуманитарного метода, как в исследовании, так и в образовании. Но это противоречит административному интересу, поскольку радикально усложняет процедуру оценки и сужает область контроля. Вся эта ситуация как-то очень подозрительно напоминает персонажа из анекдота, который ищет не там, где потерял, а там, где светло.
Нельзя сказать, что это противоречие между количественными (административными) и качественными (экспертными) подходами неразрешимо в принципе. Давно существует, например, институт «внешних экзаменаторов», по сути внутриэкспертная технология взаимной оценки. Но это именно частный случай, взаимное согласие/признание экспертов одного поля никак не разрешает поставленную проблему – отсутствие публичного языка для разговора об Университете как общественном благе. Даже более того, чем активнее кивают друг другу эксперты, относящие себя к одному полю или дисциплине, тем меньше перспектив разрешения этой проблемы.
Еще более печально, что субъект возможного экспертного суждения не верит в публичную значимость своего суждения (то самое «истощение публичной сферы»). Критическое суждение мало востребовано в бюрократической системе власти, в которую по большей части вписывается современный Университет. А расширение круга «коммуникативной рациональности» (Хабермас) блокируется институциональной трансформацией Университета, который все более втягивается в (частные) корпоративные структуры, имеющие свои же частные интересы, не совпадающие с благом общественным.
Парадоксально, но массовизация высшего образования (та самая универсализация знания, о которой мечтали университетские деятели эпохи Реформации) со второй половины XX века не только приводит к девальвации культурного капитала, накапливаемого в этой сфере, но и самым негативным образом влияет на дискурс об Университете как общественном благе. Переходя на
