Донская повесть. Наташина жалость [Повести] - Николай Сухов

Просыпаясь, Андрей пошевелил пальцами, сжатыми в кулак, — в нем было пусто. В животе на все лады урчало и пело, будто шарманку туда посадили; кишки зудели. У пожарного сарая гомонили басовитые голоса. Андрей, напрягаясь, хотел было послушать, но голоса путались, перебивали друг друга, и он ничего не понял. Поворачиваясь на другой бок, на минуту пожалел о потерянном серебре, а больше — о кастрюле вареников, но потом его мысли смешались, и он снова стал забываться.

Когда очнулся второй раз, ему показалось, что его потревожил гром. Он открыл глаза: через щелку бился луч солнца и, попадая ему в лицо, ослеплял его. Андрей потряс головой — шею ему сводило судорогами. «Что бы это значило? — удивился он. — И тучи нет, а гром. Приснилось мне али что?» Но вот он услышал, как где-то за бугром, вдалеке грянуло еще крепче. Через амбар голосисто просвистел снаряд — музыка очень знакома батарейцу! — и за хутором, у мельницы, дрогнула земля. Андрей забыл о своих болячках: вскочил, подпрыгнул к двери.

На улице было тихо, спокойно. К пожарному сараю, задумчиво понуря головы, брели телята, лениво помахивали хвостами. О порожек амбара чья-то свинья чесала спину. У плетня пикали только что увидевшие свет цыплята. Нахохлившаяся наседка ревниво следила за ними, призывно квохтала. Где-то у речки шла бабья визгливая перебранка. По направлению к церкви нарастал неразборчивый гвалт казаков, слышались сердитые выкрики.

Но вот Андрей заметил, как по дороге галопом пылит какой-то всадник. Он отжал двери, делая щель пошире, и въелся глазами. Всадник устремленно пригибался к луке — посадка крепкая, как влитая, — прижимал к бедру винтовку и сверкающей шпорой горячил рослого буланого коня. Сбоку, на зеленой гимнастерке, блистала бутылочная бомба. Андрей узнал буланого пожарника, а уж потом — и всадника.

— Филипп, Филипп! — рявкнул басом Андрей и всею силой громыхнул о дверь кулаками.

Когда над хутором разорвались первые орудийные снаряды, сотня Арчакова пришла в небывалое смятение. Сторожевые посты, расставленные по косогору, не видя начальства, один за другим самовольно снимались и тайком ныряли в хутор: кто был напуган никогда не слыханной музыкой, а кто просто воспользовался случаем и под шумок улизнул домой — такими были в большинстве фронтовики.

Сам Арчаков при взрыве у мельницы бешено вскочил с постели — после ночных объездов он утомленно спал под сараем — в одном белье, распугав со двора кур, подбежал к гуменным воротам. С бугра по отлогой лощине — в версте от ворот — торопливо спускались люди. Их было трое. Пригибаясь, как под пулями, и обгоняя друг друга, они шариками катились прямо к саду. Арчаков угадал постовых.

— Ах вы вояки, мать… мать! Семен, коня!

Семен только что спустился с порожков крыльца. На его простодушном лице светилась плохо скрытая радость. Но Арчакову некогда было на него смотреть. В полминуты он накинул на себя обмундирование, оружие, схватил беспокойно переступавшего строевого, уже оседланного Семеном, и по гумнам, через высокие насыпи и канавы, метнулся на бугор.

— Как? Бросили пост? — захрипел он, подскочив к казакам. — Вертайся!

Угрюмый бородатый «румын», застрявший в кусту шиповника, с трудом вытащил ногу, оставив от чулка клочки шерсти, и в растерянности воткнул возле себя длиннущую пику.

— Василь Палыч, да ведь там никого! — и пальцем указал на бугор.

— Как никого? Трусы, бабы! Вертайся, вам говорят!

Филиппов однополчанин Курдюмов бочком-бочком, незаметно подобрался к терновнику и, оттопырив конец шашки, пригнулся под ветками. Арчаков увидел его:

— Куда ты!.. Вернись, сволочь! — и лапнул кобуру револьвера.

Тот прижал к боку шашку и, зашелестев ветками, полез в чащу.

— Ах вы, мерзавцы, шкурники! — Арчаков поймал «румына» за треснувший воротник пиджака. — Своей рукой перестреляю половину! — и барабан револьвера щелкнул перед бледным, полуживым лицом бородача. — Сейчас же беги к полицейскому и соберите казаков! — Арчаков еще раз встряхнул «румына», вконец отрывая воротник, и оттолкнул от себя.

Но «румын» все же оказался прав. Арчаков проскакал по всему бугру и не нашел ни одного поста. Сам же он ночью ставил двух караульных за яром, на стыке дорог — из слободы и на соседний хутор, — и теперь там остался только ворох окурков да подсолнечная шелуха. Ветер ворошил ее и сдувал в траву. Из постовых, стоявших на кургане, кто-то даже пику бросил; тут же валялась обойма патронов, хотя давали по одной на винтовку.

«Вот мародеры, вот поганцы!» — Арчаков задыхался.

Он вскочил на плешинистый, потрескавшийся от солнечного нагрева курган. По шляху, идущему из слободы, двигались чуть заметные фигуры. Они двигались длинной извилистой цепочкой. По клубистой, вздымающейся кверху пыли Арчаков понял, что идет конница, — при движении пехоты пыль стелется по земле. Он сжал коня шпорами, крутнул его, раздирая губы, и тот взял карьером.

Полицейский, разыскивая казаков, как сумасшедший, скакал по дворам. Матюкал всех на свете, рвал двери, оконные ставни, пугал баб и ребятишек. А казаки будто вымерли все. На неистовую брань полицейского выходил какой-нибудь старик, морщил лицо, открещивался:

— Да нет его, кормилец, нет. Я и то думаю: уж не лихоманка ли придушила его, окаянного? Ушел вот куда-то — и нет.

— Брешешь, черт лысый! — Полицейский, перегибаясь с коня, замахивался плеткой, но старик отшатывался от него и рысцой трусил к крыльцу.

Когда полицейский вскочил во двор к Забурунному — он вскочил прямо через воротца, хрустнув перекладинами, — тот, как видно, неожиданно для самого себя выставил из сенника растрепанную голову и выпучил удивленные глаза.

— Да ты что же, подлец, делаешь, а? — заметя его, вознегодовал полицейский. — Ведь тебя же первого пристрелят краснопузые! Седлай лошадь!

Забурунный вывалился из сарая, выгреб из чуба аржанцовые будылья и, протирая глаза, откашлялся:

— Кха-кха-чхи! Разоспался, паря, чегой-то. Должно, дождь будет — в сон клонит.

Но полицейскому слушать его притворные оправдания было некогда: он уже ломал ворота в соседнем дворе. Забурунный нехотя разыскал под навесом седло, протяжно зевнул и поплелся к катуху за «жар-птицей».

На улице, возвращаясь с бугра, Арчаков завидел не больше десятка верховых. Это от всей его сотни! Арчаков даже заерзал в седле от злобы. Какой позор для офицера: не мог удержать за собою часть. Косым взглядом, подскакивая, он скользнул по лицам всадников — лица были напряженные, вытянутые — и не нашел своего «адъютанта». С разлета наскочил на лошадь полицейского, прижав ее к плетню.

— Где Семен?

Полицейский боязливо сжался, вытер с большого носа брызги конских соплей:

— Да этта… не видал, Василь Палыч.

— Рас-стя-апы! Через три минуты тут будут красные. Веди казаков! Направление — станица.

Он опередил их и поскакал по улице. Под копыта попал задремавший поросенок. Пронзительно завизжал, забарахтался в пыли, пытаясь встать на переломленные ноги. У своего палисадника Арчаков круто повернул и въехал во двор. На гвоздь — у перил крыльца — накинул повод, вихрем влетел в хату.

— Где Семен? — Он метнул на кровать летучий взгляд и от неожиданности остолбенел на мгновенье: кровать, все дни занятая Варварой, была пуста. С нее прыгнула испуганная кошка и жалобно замяукала, убегая к порогу. Но вот скрипнула дверь, и белая как полотно Варвара выглянула из горницы. — Где Семен? — багровея от ненависти, догадываясь, что тот скрылся, еще раз крикнул Арчаков.

— Не зна-аю, — чуть слышно протянула Варвара.

— «Не зна-аю»! — передразнил Арчаков. Крутнулся на каблуках и, оставляя двери раскрытыми, выскочил из хаты.

За крайними дворами, там, где гладко утрамбованный шлях, ведший через луг к станице, извиваясь, поднимается на взгорье, Арчаков дернул поводья и на секунду поворотил коня. Перед глазами в лучах солнца запестрел присмиревший хутор — такой родной и затаенно враждебный. Оттуда не доносилось ни звука. Тихо. Только у речушки в камышовых зарослях любовно крякал селезень да где-то в далеком саду надсадно куковала кукушка. Посреди хутора, возвышаясь над ним, млел золотой купол церкви. Знакомые извилины улиц, переулков. Из-за дымчатой завесы тополей виднелась крыша арчаковского дома. С бугра — по ту сторону хутора — в улицу стекала цепочка конницы.

— Сволочи! — В глазах Арчакова потемнело. — Они уж тут. Но мы еще вернемся!..

Он пришпорил коня, и кованые копыта громко застукотили.

По улице медленно продвигалась двуколка. Подле колеса шагал молодой красногвардеец, поправлял наваленные ворохом пики, шашки, винтовки. Пики не вмещались в ящик и, расползаясь, падали на дорогу. Красногвардеец ругался и скреплял их веревками.

Сбоку двуколки ватагой прыгали босоногие ребята. Они жадно взглядывали на шашки, толкали один другого в бок и восхищенно перешептывались: «Эх, паря, вон бы мне какую!», «А вон энта лучше!» Куцый забегал к красногвардейцу наперед, солидно, по-стариковски давал ему советы, как объехать накиданные по дороге кирпичи, и, как бы между прочим, просяще тянул: