Плач - Фицджеральд Хелен

— Стараюсь не превышать четырнадцати бокалов в неделю.

Он недоверчиво приподнимает бровь.

— Не всегда получается, но я редко выпиваю больше трех бокалов за вечер. В Шотландии я пила немного больше. Там мне было очень одиноко.

Я рассказываю ему об этом, потому что на суде это все равно всплывет. Уж лучше сразу начистоту.

— По три бокала за вечер — это двадцать один в неделю, все равно слишком много и вредно для здоровья, я знаю. Но я никогда не напиваюсь до состояния опьянения — по крайней мере, с тех пор как осталась одна с Хлоей.

Я напрягаю память: доктору я сказала то же самое? Но это правда, так что, думаю, да, то же самое.

— В январе вас привлекли к ответственности за вождение в нетрезвом виде.

— Я выпила за обедом два бокала вина. Это меня не оправдывает, но я превысила норму совсем чуть-чуть. Думала, обойдется. И поела неважно. — Типичное оправдание алкоголички.

Соцмальчик ничего не записывает, но я так и слышу, как невидимая ручка у него в голове чиркает минусы напротив каждого пункта.

Он спрашивает о моих родителях, и я рассказываю, что мы видимся с ними не меньше трех раз в неделю и что Хлоя — их единственная внучка. Они сейчас на пенсии и уже не так энергичны, как раньше, но в Хлое души не чают. Он говорит, что хотел бы им позвонить, если можно. Потом он осматривает дом, неодобрительно качает головой при виде двух DVD на журнальном столике, помеченных знаком «18 +», и бутылок с водкой и джином на полке в столовой.

Я вдруг спохватываюсь и выхватываю из сумки альбом с фотографиями.

— Мы с Хлоей уже несколько лет ведем его, — говорю я и протягиваю альбом соцмальчику. — Такой, знаете, дневник мамы и дочки.

Я слежу за выражением его лица, пока он перелистывает страницы и переводит взгляд с поздравительных открыток на милые записочки и дальше — на фотографии, на которых мы с Хлоей вместе чем-нибудь занимаемся. Вот мы катаемся на роликах, вот едем в трамвае, обвешанные сумками с покупками, вот печем кексы, играем в парке в баскетбол, выгуливаем собаку Фила, делаем себе маникюр. Я едва дышу — так я довольна своим творением.

— Мне нравится серебряный зигзаг на черном фоне, — говорит он, показывая на снятые крупным планом ногти Хлои.

Я тоже смотрю на снимок. Мы с ней сделали себе тогда одинаковый маникюр, только она заказала себе серебряный на черном, а я — серебряный на белом.

Он перелистывает еще несколько страниц.

— Удивительно, как этот ваш маникюр не облез и не стерся, пока вы занимались всеми этими делами, — говорит он, просматривая еще несколько снимков и указывая на наши ногти, совершенно одинаковые и безупречные на каждой фотографии. — И еще интересно, почему Хлоя все время в одной и той же белой футболке с одинаковым пятном — что это, шоколадный торт?

Я с ужасом понимаю, что попалась. Все эти фотографии были сделаны в тот день, когда мне позвонил адвокат Алистера и сообщил, что мой бывший муж собирается добиваться опекунства. Я таскала Хлою по городу и как сумасшедшая фотографировалась с ней на каждом шагу, а она ныла, что это самая идиотская идея из всех, что когда-либо приходили мне в голову.

— Ой, это было такое пятно, ну никак не отстирывалось..

Очень неудачная попытка выкрутиться. Мы оба это понимаем. Я захлопываю альбом и убираю его обратно в сумку.

— Солнышко! Это мы! Ты тут?

За всей этой суетой я забыла запереть входную дверь, и мои родители вошли сами. Господи, прошу тебя, пусть мама и папа меня выручат!

Соцмальчик беседует с ними в гостиной чуть не целый час, и я с ума схожу от волнения. Я заглядываю к Хлое. Она храпит как старый алкоголик, след от большого пальца исчез. Я мою посуду и заглядываю в холодильник, надеясь приготовить что-нибудь такое, что приготовила бы сейчас хорошая мать. В холодильнике обнаруживаются покупные фрикадельки. Я вытряхиваю их из пакета, выбрасываю упаковку в ведро, потом спохватываюсь, что он может ее увидеть, и переворачиваю картинкой вниз. Хватаю сахарную пудру (черт, муки нет) и посыпаю ею столешницу, потом сминаю мясные шарики в один большой ком, добавляю сушеного розмарина и начинаю скатывать их заново и обваливать в сахарной пудре. Когда мои гости появляются на кухне, тут уже приличный беспорядок и половина фрикаделек снова приняла форму шариков. Мама, папа и мальчик улыбаются. Я понятия не имею, хорошо ли это.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Он протягивает мне руку на прощание.

— Простите, я вся в фарше! Хлое нужно будет поесть, когда она проснется.

Мальчик смотрит на мои перемазанные мясом ладони.

— А ваша мама рассказала мне, что Хлоя вегетарианка.

— А…

Я бросаю на маму яростный взгляд, и она становится красной, как ее вязаная кофта.

— Это… Это я для себя.

Зараза!

20

Джоанна

18-28 февраля

На третий день Джоанна направилась к письменному столу в спальне Элизабет. Элизабет и (или) Алистер собрали стопку пришедших по почте посланий и распечатали электронные письма. Большинство из них были от незнакомцев, которые возносили молитвы и отправляли деньги, но одно пришло из ее школы.

Дорогая мисс Линдси,

невозможно поверить в то, что случилось. Мы хотим, чтобы Вы знали, что мы думаем о Вас и молимся о Ное. Мы собрали уже 427 фунтов, чтобы помочь Вам в поисках, и каждый день собираем все больше. Сообщите нам, пожалуйста, куда перечислить собранную сумму.

С любовью,

Классы 5 «А» и 6 «В» и все ученики Хатчесон-грэммар

Хххх

Еще одно письмо было от ее бывшего парня — Майка.

Джоанна н Алистер,

думаю о вас и молюсь, чтобы, Ной как можно скорее нашелся — целый и невредимый.

С любовью,

Майк

Милый Майк. Ну почему они не остались вместе! Можно было бы поехать с ним в Японию — или дождаться его возвращения. Они бы принимали вместе хорошие решения всю свою долгую и счастливую жизнь.

Разве можно причинять столько боли людям, которые так много для нее значат? Джоанна села за стол и принялась писать покаянное письмо. Она успела написать только: «Я прошу вас всех, пожалуйста, не молитесь за меня», когда услышала, как открывается входная дверь. Она разорвала листок на мелкие кусочки, схватила часть писем, чтобы почитать позднее, и бросилась обратно в спальню. Письма она спрятала под матрасом.

*

На четвертый день Джоанна взяла телефон в туалет и вышла в Интернет. Читая в блогах и новостях о тех, кто искренне ей сочувствовал, Джоанна ударяла кулаком в стену. Несколько раз ей удалось ссадить кулак до крови, а трещина с каждым ударом расползалась по штукатурке все дальше. Когда же о ней писали зло или с подозрением, Джоанна улыбалась. Пожалуйста, люди, подозревайте, молила она. Пожалуйста, спрашивайте себя, откуда у него грязь под ногтями. Спрашивайте, что мы за родители такие. Догадайтесь, что я на самом деле и есть убийца.

Забыть о ситуации с Хлоей, как велел Алистер, она тоже не могла. Она не спрашивала, а Алистер ничего не говорил о переносе слушания. Как бы то ни было, он обернет ситуацию себе на пользу и продолжит гнуть свою линию. Надо будет с ним поговорить. Попросить — пусть все отменит. Продолжать тяжбу теперь просто смешно. Нелепо даже предположить, что она сможет сейчас заботиться о другом ребенке.

Но самой навязчивой была мысль о могиле Ноя. Джоанна всей душой рвалась к ней. Она знала, что ей нельзя там бывать, и вместо этого по ночам переходила через дорогу и прикасалась кончиками пальцев к листьям соседского дерева.

— Здравствуй, малыш, — шептала она. — Здравствуй, мой хороший. Я слышу тебя. Я слышу тебя, мой маленький Ной.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})*

На пятый день они с Алистером провели несколько часов в отделении полиции. Она снова и снова повторяла свои показания, и перечисление выдуманных событий становилось для нее чем-то вроде молитвы или псалма. Покормила, сцедила молоко, вспомнила, что не взяла с собой тампоны, забежала в магазин, и тэ дэ, и тэ пэ, святая Мария, аминь.