Ближневосточная новелла - Салих ат-Тайиб

Он видел, как те трое закапывают его в землю, а потом садятся в джип и едут прямо на него. Но собака чабана со страшным лаем бросается на мучителей, а потом подбегает к нему и, схватив его зубами за волосы, пытается вытащить из земли. И тут джип проносится над ними обоими, оглушая ревом мотора.

Открыв глаза, он услышал собачий лай и еще какой-то звук, в котором лишь с трудом узнал шум мотора. Взгляд его упал на облако пыли, поднятое быстро приближавшимся джипом. За машиной бежала собака, рыская по сторонам. Он уже забыл обо всем: где он, что с ним, и не понимал, зачем этот джип несется к нему с такой скоростью и причем тут собака. Им владело только смутное и нелепое опасение, что джип, не дай бог, наедет на собаку или собака сама нечаянно попадет под колеса. Но движения собаки, хоть и торопливые, были очень точными, и, когда джип оказывался близко, собака отскакивала в сторону.

Мысли его со страхом обратились к самому себе: если джип будет так мчаться, он проедет по его голове и раздавит ее. Ведь он не может увернуться, как эта собака… Но вокруг него были овцы, и это немного успокаивало. А джип, подъехав ближе, завернул и остановился чуть в стороне. Из него выпрыгнули жандармы, потом вылез чабан и, все еще испуганный, остановился около машины, боясь шелохнуться. Они стали вокруг пленника земли, в руках у них он увидел что-то похожее на лопаты и кирки. Они еще не начали копать, но он уже вздохнул глубоко и спокойно, из глаз его полились слезы.

— Осторожней: земля в рот попадет…

— Быстрей, быстрей!

— Не надо штыком, что ты делаешь?.. Может воткнуться в тело…

— А если на одну кирку надеяться — до завтра не кончим.

Как он наслаждался этим шумом и суетой! Ему было приятно смотреть на их ноги в грубых пыльных ботинках, топтавшихся у самого его лица. Он не боялся, что лопата, кирка или штык заденут его по голове, пронзят тело.

Он даже хотел этого, хотел почувствовать боль, ощутить, как льется кровь, чтобы удостовериться, что он жив, все-таки жив, что упрямая, грубая земля не сгноила его, что его плоть еще не истлела.

Он чувствовал, как с него снимают огромный камень. И, когда исчезла тяжесть, сердце забилось свободно и спокойно, легкие расправились, затрепетали… Собрав оставшиеся силы, он глубоко вздохнул, набрав в грудь холодного воздуха пустыни. В глазах у него потемнело, он потерял сознание.

Кроссворд

Перевод Н. Кондыревой и Ш. Бади

Он никогда и мухи не обидел. Плелся своей дорогой, делая что положено, коротал жизнь, окружавшую его тонкой тесной скорлупой, внутри которой он слабо копошился. Это был тщедушный, низкорослый человек, с узким лицом и темными сальными волосами, словно прилипшими к темени — как будто он не мылся месяца три. По всему лицу его торчали отдельные мягкие волоски; бесцветные губы еле прикрывали редкие, неровные зубы, пожелтевшие от никотина; мутные, невыразительные глаза казались еще меньше за толстыми стеклами очков. Ему было тридцать лет, но выглядел он на все пятьдесят — таким он был усталым и потрепанным.

Утром он встал довольно поздно — по обыкновению, хотя надо было встать рано. Вчера вечером опять подвернулись несколько человек, поили его водкой, он выпил и захмелел — по обыкновению, домой вернулся поздно, поздно и заснул — по обыкновению. По обыкновению! Вся его жизнь определялась этими двумя словами. В них было его прошлое, настоящее и будущее.

Он еще не расстался с дремотой, а в ушах его уже звенел визг детей. Проснувшись окончательно, он услышал их вопли еще яснее, в сопровождении брани, криков и причитаний жены. Этот шум и крики заставили его вскочить. Он наспех сполоснул лицо и руки, торопливо сунул в рот кусок хлеба с брынзой, запивая его стаканом простывшего спитого чая, и выскочил из дому. И по обыкновению, шагая на службу, погрузился в размышления, пережевывая жвачку воспоминаний. Ни дома, ни в управлении, в местах столь шумных и многолюдных, думать было нельзя. Ему оставалась только короткая дорога от дома до конторы. Лишь в эти минуты он чувствовал, что принадлежит себе, живет частной жизнью. Разинутый вопящий рот, изрыгающий брань, оскорбления, проклятия, оставался позади, а вместе с ним и четыре-пять маленьких ротишек, которые пищали и скулили, пока не сунешь в них какую-нибудь еду.

А впереди его ждал настойчивый неподвижный взгляд, как будто он был повинен в каких-то грехах. Этот взгляд не давал ему ни минуты покоя. И только когда он, улучив свободную минуту, вытаскивал из кармана газету и, взяв химический карандаш, погружался в кроссворд, ему удавалось освободиться от его гнета. Газету он расстилал на столе поверх бумаг, рядом ставил стакан чаю: он всегда выпивал несколько стаканов, пока сидел над кроссвордом. Он писал химическим карандашом, то и дело перечеркивая и исправляя написанное. Сначала он старался писать слово слегка, без нажима и, только если убеждался, что оно подходит, обводил жирнее, но все равно всегда получалась грязь: ведь каждое слово приходилось перечеркивать по нескольку раз. Карандаш был тупой, писал блекло, неразборчиво. Если же он как следует затачивал карандаш, тонкое острие рвало газету, а мелкий порошок от химического стержня, попадая на потные пальцы, оставлял чернильные пятна и все, к чему он ни прикасался, пачкалось. Но не в грязи дело: увлеченный кроссвордом, он начинал все сильнее давить на карандаш, длинное тонкое острие внезапно ломалось, странно щелкнув, возвращая его к действительности. Вот почему он предпочитал тупые карандашные огрызки. Собственно, он сам не понимал, откуда у него эта страсть к химическим карандашам. Правда, в управлении пользовались только химическими, но ведь он мог купить себе обыкновенный, простой карандаш! Пусть ему не приходится дома много писать, — он не ученый, чтобы набрасывать заметки, не художник, чтобы делать зарисовки на улицах, у него нет таких денег, чтобы вести счета, проверять расходы и доходы, — но ради кроссвордов можно было бы купить карандаш! Ему даже казалось, что однажды он покупал, но то ли жена, то ли дети потихоньку вытащили карандаш из кармана, и о покупке нового он уже не помышлял. Кроссворд — единственное, что его интересовало в жизни, но и ради него ему трудно было преодолеть привычную апатию. Собственно, и кроссворды он отгадывал без особого увлечения, как будто отбывал повинность или следовал неведомо когда установившемуся обычаю. Он не задумывался над этим, но, если бы поразмыслил разок, ему пришлось бы признать, что газетные кроссворды ничуть ему не нравятся, наоборот, даже весьма неприятны. И все же он вынужден был их решать. Неразгаданный кроссворд походил на пустоту его жизни. Незаполненные клетки, ощерившись, угрожали ему, окружавшее их темное поле казалось страшной пещерой. Во имя собственного покоя он должен был трудиться над разгадкой.

Вчера около полудня, по обыкновению, зашел Мортаза-хан. К нему приехали гости из Тегерана, хотели купить здесь ковер. Как всегда, когда можно было заработать какую-то мелочишку, он сложил газету, спрятал ее в карман и, не обращая внимание на ропот клиентов, вышел вслед за Мортаза-ханом. На улице в машине дожидались тегеранцы. Все вместе они поехали к базару, Мортаза-хан представил его.

— Это один из лучших знатоков ковров в нашем городе, — расхваливал его по дороге Мортаза-хан. — Ему стоит только взгляд бросить — сразу назовет цену, достоинства, недостатки, орнамент определит, краски…

С каждым словом Мортаза-хана он все больше сжимался и уходил в себя, как будто это были зуботычины или подзатыльники. Комплименты казались ему насмешкой. Он слушал разглагольствования Мортаза-хана и реплики гостей смиренно, иногда слегка улыбался, но сам не мог ничего выговорить.

Чтобы представить себе вкусы и финансовые возможности приезжих, он завел их в первую попавшуюся лавку — это был его обычный прием. Перед ними развернули большой ковер, лежащий на кипе других сложенных ковров. Пыль поднялась столбом. Хозяин лавки, загоревшись беспричинной надеждой насчет богатых покупателей, начал суетиться, хватался за край ковра, тянул его, раскидывал. Он взялся за другой край, расправил складки, разгладил полотно. По фону цвета темного сургуча шел густой старинный цветочный орнамент. Все принялись щупать ковер, рассматривать его с лица и с изнанки. Видно было, что тегеранцам не нравится рисунок и расцветка, но они продолжали разглядывать ковер. Он понял, что их интересует качество, вытащил из кармана сигарету, отвернул краешек ковра и, приложив к нему сигарету, начал отсчитывать узелки, помещавшиеся на крохотном отрезке в полсантиметра. Выткано было грубовато, но все же неплохо. Он спрятал сигарету. Этим трюком он всегда пользовался, чтобы привлечь внимание клиентов, придать себе вид эксперта-профессионала. Некоторые клиенты, когда видели, что по сигарете можно измерить количество узлов на ткани ковра — секрет, о котором они не подозревали, — приходили в восторг, выражая его отрывистыми восклицаниями, А он так и ловил их возгласы, чуть ли не выхватывал обрывки слов прямо изо рта, подкармливая этими крохами свое самолюбие. Другие оставались равнодушными или делали вид, что уже знают такой прием, или даже сами первыми тянулись к ковру с сигаретой. Это его больно задевало.