Д. Л. Браденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956) - Давид Бранденбергер

Реабилитация известных имен и легендарных личностей, кажется, сделала даже памятники действующими лицами на этих пышных «исторических» церемониях. В 1937 году знаменитую статую Пушкина в Москве работы скульптора А.М. Опекушина (1880 год) развернули на 180° лицом к недавно расширенной улице Горького; таким образом, она оказалась спиной к Страстному монастырю, на который смотрела больше полувека. Откорректировали и надпись на памятнике: строки из пушкинского «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» в подцензурной редакции В. А. Жуковского были заменены на оригинальные [369]. Особенно характерно четверостишие: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, / И назовет меня всяк сущий в ней язык, / И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой / Тунгус, и друг степей калмык». То, что столь патерналистское, колониалистское представление об империи Романовых — об имперской экспансии в сторону финнов на западе, кочевников на юге и малых народов севера, культурно объединенных русским народом, — оказалось совместимым с советской идеологией, во многом подтверждает руссоцентричный характер того времени. Эти строки стали своего рода официальной мантрой последних лет десятилетия.

Конечно, подобные обновления затронули не только Пушкина и поэзию. Во второй половине 1930 годов стало ясно, что памятники являются эффективными мобилизационными символами, были восстановлены многие здания и памятники исторического значения, заброшенные и забытые со времен революции. В первую очередь блеск навели на полях великих сражений, — в Полтаве и Бородино. Были отреставрированы памятники героям Отечественной войны 1812 года, например, генералам Багратиону и Кутузову, а также памятники на Куликовом поле. Усадьбу Толстого в Ясной Поляне и Троице-Сергиеву лавру — главную православную святыню — открыли для туристов. Поездки в эти заново открытые памятные места всячески поощрялись [370]. В то время как туристическое паломничество шло полным ходом, «Правда» подвергла резкой критике тех, кто нес ответственность за плачевное состояние достопримечательностей в конце 1920-х — начале 1930 годов. Очевидно, желая найти козла отпущения, автор метал громы и молнии во «врагов народа», распространявших «национальный нигилизм» под маской воинствующего интернационализма [371]. Справедливости ради, надо заметить, что далеко не все памятники царской эпохи вернулись на свои прежние пьедесталы в буквальном и переносном смысле. «Правда» была готова отчитать власти г. Можайска в Московской области за то, что они отправили статую Багратиона в плавильную печь в 1932 году, однако никому не был сделан выговор за то, что в 1918 году были «подвергнуты чистке» знаменитые статуи царя Александра III и генерала М. Д. Скобелева [372]. Никто, если на то пошло, не оплакивал Собор Христа Спасителя, без лишних церемоний взорванный в 1931 году [373]. Наследие возвеличивания центральной власти во второй половине XIX в., например храм К. Тона, по-видимому, не удостоилось права на реабилитацию, равно как и представители старого порядка, которые вели войну против революционных движений в XIX — начале XX вв. Представляется, что своеобразной границей, за пределами которой ни один герой эпохи царизма не мог получить амнистию в довоенный период, стал 1856 год — год окончания Крымской войны,

Хотя в своей основе выбор тем и символов был довольно избирательным, во второй половине 1930 годов национал-большевистское «изобретение традиции заново» во всех сферах образования и массовой культуры приобрело огромные масштабы. Эволюция официальной линии, происходившая не столько благодаря всеобъемлющему замыслу, сколько в результате налагаемых временем обстоятельств, кажется в высшей степени спонтанной по своей природе, приурочиваемой к конкретным случаям. Устойчивый характер она приобрела только в конце десятилетия.

Представляется, что к концу межвоенного периода три категории системы образов были либо придуманы экспромтом, либо извлечены из дореволюционного полезного прошлого. Во-первых, оказались популяризированы конкретные исторические даты, события, герои дореволюционной эпохи. Почерпнутые, главным образом, из анналов государственной школы российской историографии, они выдвигали на первый план этатистские темы, касающиеся формирования и сохранения империи Романовых, а также ее предшественниц, — Московской и Киевской Руси. Гегельянским элементам господствующей марксистско-ленинской идеологии было придано особое значение, что позволило выдвинуть на первый план такие решительные личности, как Александр Невский, Дмитрий Донской, Петр Великий и Иван Грозный, которые, как предполагалось, сумели ухватить «прогрессивные» возможности, предлагаемые эпохой и общественным строем [374].

Во-вторых, русский народ был провозглашен «первым среди равных». Направленная на ревальвацию отдельных русских государственных строителей, пропаганда в отношении русского народа в целом велась различными способами, от простого признания роли в строительстве государства до более шовинистского фокуса на приписываемом ему передовом культурном положении и статусе «старшего брата» по отношениию к нерусским народам. Это, конечно, звучало не совсем по-марксистки, и поэтому искусно объяснялось выборочными ссылками на некоторые малоизвестные работы Ленина [375].

Третий феномен, тесно связанный с более преувеличенными аспектами довоенного руссоцентризма, можно было бы обозначить как сталинский ориентализм [376]. Эта идеология, будучи следствием гегельянского отождествления русских с «историческим народом», состоящим из славных строителей государства, предполагала, что нерусские народы не могут похвастаться подобным происхождением. В этом смысле политическая история перестала принадлежать всем группам общества и стала достоянием исключительно русского народа. Среди политических и военных новаторов все как один были русскими, более того, русские являли собой пример прогресса в культурной сфере, в то время как нерусские народы олицетворяли традиционализм. Выпестованные учреждения – Ленинградский государственный музей этнографии, Московский метрополитен и Всесоюзная сельскохозяйственная выставка – были прекрасным воплощением главной идеи: при восторженном прославлении культурного наследия отдельных советских народов все нерусские изображались так, будто они только сейчас очнулись от вечного сна, в котором пребывали много лет подряд, — одетыми чуть ли не в шкуры или одежду, не имеющую ничего общего с современной, с допотопными и устаревшими инструментами и орудиями труда [377]. Только русская культура не стояла на месте и шагнула за это время в советский период [378]. Скорее покровительственное, нежели намеренно неуважительное, это сопоставление отражалось и в печатных средствах массовой информации в отношении нерусских поэтов, например, Джамбула или Сулеймана Стальского, равно как и на образе дагестанца Мусаиба Гутаева, главного героя фильма «Свинарка и пастух» (Пырьев, 1941). Подобные репрезентации, будучи ориенталистскими, так как они изображали огромную пропасть в культурном развитии русских и нерусских, давали удобное оправдание развивавшемуся патернализму «первого среди равных», присущему довоенной советской массовой культуре.

Глава 6

Массовое восприятие национал-большевизма накануне войны

В январе 1939 года театральный критик В.И. Блюм в отчаянии писал Сталину о том, что искажается «характер социалистического патриотизма – который иногда и кое-где начинает у нас получать все черты расового национализма. …[ Наши люди ] не могут понять, что бить врага-фашиста мы будем отнюдь не его оружием (расизм), а оружием гораздо лучшим – интернациональным социализмом». Протестуя против подъема руссоцентризма и реабилитации старорежимных героев в конце 1930 годов, Блюм подвергал жесткой критике все большую зависимость массовой культуры от системы образов, которую он называл «расистской шовинистической отравой» [379]. Будучи идейным коммунистом, Блюм полагал, что подобное развитие сродни идеологическому перевороту, если не полному предательству дела революции.

Письмо Блюма примечательно тем, – если не брать в расчет сам факт его написания, – что оно представляет собой редкий пример того, каким образом советские граждане реагировали на возникновение национал-большевизма во второй половине 1930 годов. Эмоциональное и полное проницательных наблюдений письмо в то же время свидетельствует о чрезвычайной наивности его автора. Будучи потрясающим документом-источником, оно как нельзя лучше предупреждает исследователей о риске, связанном с анализом идеологии сталинского времени без учета ее восприятия и элитами и народом. В конце концов, публика редко воспринимает идеологические установки во всей их полноте и к тому же склонна к упрощениям, к выделению ключевых моментов и ошибочному пониманию содержания официальных сообщений, причем направление, в котором пойдет эта «массовая интерпретация», трудно предвосхитить. Подобные процессы делают анализ массового восприятия существенным аспектом любого изучения пропаганды и идеологии в современном мире.