Смог - Павел Луговой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да заткнёшься ты, выродок?! — кричит Маша, снова вставая перед кроваткой.
На мгновение ей кажется, что сын тянет к ней ручонки, и сердце её тут же наполняется щемящей тоскливой материнской нежностью.
— Сыночек!
Маша достаёт дитя из кроватки, прижимает к груди.
Ребёнок не успокаивается. Его визг проникает сквозь Машин халат, сквозь кожу, сквозь мясо и рёбра, просачивается в сердце и вместе с кровью устремляется по телу. Это невыносимо.
Она сердито встряхивает дитя. В теле младенца что-то тихонько щёлкает. Он вдруг громко испускает ветры, потом отрыжку. Глаза его страшно выпучиваются на Машу, будто газы ищут себе ещё один выход наружу. Испуганная Маша подбегает к кроватке и кладёт — почти бросает — дитя обратно на матрас.
— Боже, боже, за что же?! — причитает она. — Боже, боже, за что же? Боже, боже…
Повторив это семь раз, обессиленно падает на пуфик рядом с кроваткой. Притихший младенец снова начинает плакать.
— Йо-о-о-о-о-об твою мать! — орёт Маша, дёргая себя за волосы и бьётся лбом о решётку кроватки.
— Мать, — вдруг отчётливо произносит Даня и снова испускает газы.
— А? — Маша очумело смотрит на сына, заглядывает ему в лицо, в его выпученные очумелые глаза.
Но Даня больше ничего не говорит. Он лишь бессмысленно таращится в потолок и гулит — немощным старческим голосом.
Маша вздрагивает, когда хлопает входная дверь. Оборачивается, ожидая увидеть что-нибудь страшное.
Но страшного ничего нет, если не считать свекрови Таисии Петровны. Под мышкой у старухи настороженно лупает глазами чёрная курица.
— Ежди́! — возопиет вдруг Таисия Петровна. — Ежди предста в либоде Сдох! Сдох ездох за подвизало!
— Чего? — Маша не чувствует губ своих, они онемели и остыли, будто долго сосали ледышку.
— Сдох ездох, сдох Молох, — бормочет свекровь и вдруг брызжет чем-то в невесткино лицо.
Опустив взгляд, Маша видит в свободной руке свекрови кисточку. Кисточка смочена в тёплом и скользком. «В крови, наверно… Да плевать…»
— Ежди-и-и-и! — снова возопиет Таисия Петровна и бросает курицу в кроватку дитяти.
Но птица себе на уме. Не долетев до кроватки, она выпускает перепончатые крыла и взмывает к потолку. Там она принимается кружить вокруг люстры в четыре рожка и клекотать неразборчивую ересь.
— Что это? Зачем это? — спрашивает Маша, недоумевающе и обессиленно глядя на родственницу.
— На счастье, доченька, на счастьеце, на счастьецечко, — бормочет та.
— Какое ещё счастьеце? — обречённо, устало. Маша действительно безмерно, до невозможности устала. — Какое в жопу счастьецечко, Таисия Петровна?
— Ыст! — доносится из кроватки.
Маша стремительно оборачивается, уже напрочь забыв и не обращая внимания на странную курицу, что кружит и кружит под потолком и уже нагадила на диван.
— Ыст! — повторяет младенец.
— Чего? — произносит Маша.
— Жрать просит, — подсказывает свекровь. — Есть, мол, дескать, говорит, давай. Титьку, значит, требует.
— А… да-да, — кивает Маша и подходит к кроватке.
Достав младенца, который продолжает громко испускать газы, она садится на пуфик и вынимает левую грудь.
— Не-не-не, — торопливо шипит от двери свекровь, — правую дай, правую.
— Почему это?
— Не хошь же, чтобы левшой рос и всё налево нёс?
«Да пошла ты…» — отрешённо думает Маша и грудь не меняет.
Младенец жадно втягивает набрякший сосок, пустым взглядом таращится в лицо матери. Перепончатокрылая курица неожиданно опускается и садится на Машино плечо, косится на ребёнка.
Даня громко и жадно сосёт. Проголодался, маленький, проголодался, детёныш.
Она рассматривает его личико, ищёт в нём любимые черты.
И не находит.
Ни одной любимой чёрточки, ни одной даже просто знакомой в этом маленьком старческом лице.
«Не мой! — мелькает в голове. — Не мой он, я же сразу сказала…»
В уголках его губ проступает розоватая пенка. Маша никак понять не может, что это такое и почему розоватая. Надо бы включить свет, но сосущий младенец так откровенно наслаждается, урчит и похрюкивает, что прервать его не достанет никаких материнских сил.
А пенка всё скапливается и скапливается, и в какой-то момент стекает по Даниной щёчке алой струйкой.
«Да это же кровь! — холодеет Маша. — Откуда же? Поранился, что ли?»
Она хочет отнять у младенца грудь, но тот присосался так, что лишь с четвёртой попытки — с громким «блуп-чмок!» — удаётся вырваться из его пухлых губ. Струйка, стекающая по щеке мальца становится ещё полнее. Весь сосок окровавлен. Маша чуть сжимает грудь и на кончике соска повисает новая капелька алой крови.
Дитя громко отрыгивает и недовольно морщится — ему хочется сосать ещё. Заливисто вдруг поёт на плече странная курица, поёт, а потом бормочет что-то, облизываясь — гылп, гылп, гылп.
— Маша! — треплет её за руку свекровь, — Маша, посмотрите на меня.
— Чего? — она переводит взгляд с окровавленного соска на лицо Таисии Петровны.
— Возьмите меня за руку…
— Зачем?
— … посмотрите. Что вы видите? Видите рукав?
— Вижу.
— Какого он цвета? Вы видите, что он белый?
— Не знаю.
— А на запястье — часы. Часики. Посмотрите на них.
— А?
— Сколько времени? Маша, скажите мне, сколько на часах?
Маша действительно видит на руке свекрови маленькие золочёные дамские часики. Откуда они у этой грымзы? Она сроду часов не носила, а уж таких-то…
— Сколько сейчас времени, Маша? — настаивает Таисия Петровна.
— Ну, это… без десяти… Да, без десяти. Сами-то не видите, что ль?
— Без десяти сколько?
— Час… Или два?
— А рукав видите, Маша? Какого он цвета?
— Белый, вроде… не знаю.
Таисия Петровна вздыхает, во вздохе её слышится «Ну вот, хоть что-то…»
А Маша рассматривает свекровь и удивляется разительной перемене. На старухе белый халат, причёска… цепочка золотая на шее. Недоумевает: «Чего это она вырядилась?»
— Хорошо, хорошо, — говорит свекровь-доктор, заглядывая Маше в глаза. — Всё будет хорошо, Машенька. Я ваша врач. Видите же, что я врач? Видите халат на мне?
— Вижу, — кивает Маша, не переставая удивляться. Что же это с нею такое было? Как она могла… — Я спать хочу.
— Скажите мне, Маша, кто я? Скажите.
— Свекровка моя.
— Маша, Машенька, вы ведь уже поняли, что я
