Четверть века в Большом (Жизнь, Творчество, Размышления) - И Петров

С Головановым мне, к сожалению, пришлось встретиться еще раз только на записи "Алеко". Николай Семенович был болен, только что перенес инсульт, поэтому сидел за пультом и дирижировал лишь слегка. Но как все звучало под его управлением! Как записан "Алеко"! И сегодня я не могу слушать эту запись без волнения! Оркестр не просто брал аккорд. Этот аккорд жил, дышал!

Но характер у Голованова был сложный и крутой. Многим певцам и музыкантам часто доставалось от него на орехи. Бывало, посмотришь на него, и кажется, что он дирижирует не палочкой, а кнутом. Если Николай Семенович слышал, что кто-то поет плохо, он мог и накричать на репетиции, и заглушить оркестром на спектакле. Но, если артист пел хорошо, музыкально, если был охвачен порывом вдохновения, он создавал все условия для его успеха и комфорта, вовремя убирая оркестр, чтобы подчеркнуть звучание голоса. Так высокая дисциплина и творческое воодушевление делали свое дело, и во времена "правления" этого музыканта театр достиг одной из самых высоких своих вершин.

Большинством спектаклей, в которых я пел ведущие партии, дирижировали Александр Шамильевич Мелик-Пашаев и Василий Васильевич Небольсин. С Мелик-Пашаевым я пел Руслана, Рене, Бориса, Мефистофеля, Рамфиса, Бестужева. Когда со сцены я видел дирижера, захваченного музыкой, его выразительные жесты и умное, одухотворенное лицо с блестящими сквозь очки глазами, то с радостью подчинялся обаянию и внутренней силе этого музыканта. Петь под его дирижерскую палочку было не только легко, но и чрезвычайно приятно.

Коньком Мелик-Пашаева была итальянская музыка: среди его вершинных достижений - "Аида" и "Кармен". Прекрасно звучали под его управлением и оперы Чайковского: "Евгений Онегин", "Пиковая дама", "Иоланта", но, повторяю, в итальянской музыке ему не было равных.

Александр Шамильевич очень тепло относился ко мне, и однажды после моего второго выступления в роли Бориса написал целое исследование, посвященное моей творческой деятельности. Из уважения к его памяти и чувства благодарности я хочу привести его здесь. И пусть простит меня читатель и не обвинит в нескромности. Ведь это маленькое эссе - и характеристика самого Мелик-Пашаева как дирижера, его отношения к актерам Большого театра.

Итак, цитирую...

"Да здравствует царь Борис Федорович!" - в третий раз зычно возглашают бояре, и далеко-далеко, в глубине необъятной сцены Большого театра, сопровождаемый славословящим хором, ликующими трубами, грохотом литавр и трезвоном колоколов появляется взволнованный, томимый тревожными предчувствиями царь Борис. Медленно и величественно шествует он путем коронованного повелителя, как бы никого не видя и ничего не слыша, хотя вокруг него еще долго шумят приветственные клики и несется колокольный звон. Наконец, в последний раз вздрогнули литавры, и все замерло. После бури звуков напряженная, страшная, как бы зловещая тишина. Народ приник к земле, бояре отодвинулись, полилась скорбная тема преступного царя, и Борис "наедине со своей душой" начинает свой потрясающий монолог.

Какой волнующий и ответственный момент для исполнителя! В какой мощной творческой форме надо быть артисту, чтобы после подавляющей своим великолепием, ослепляющей глаз и поражающей сцены коронации с ее мириадом ликующих звуков, принять на себя все внимание притихшего театра, в немногих, но таких значительных словах раскрыть всю душу смятенного царя, просящего у державного Отца благословения, дабы "в славе править свой народ". Как трудно здесь выдержать масштаб величия и не показаться мелким, суетливым, не выпасть из общего настроения сцены.

При этом нельзя забывать и о вокальных трудностях монолога, о разнообразии эмоций, требующих соответственно разнообразия красок, о пианиссимо на верхнем ми-бемоль (воззри с небес) и о могучем заключении с блестящей концовкой: "всем вольный вход, все - гости дорогие!"

Во время творческих собеседований на занятиях оба наших маститых исполнителя Бориса - А. С Пирогов и М. О. Рейзен, в течение более чем двух десятков лет исполнявшие и вынашивавшие эту труднейшую роль, этот венец творения, эту "девятую симфонию" для баса, получившие в этой партии заслуженное признание нашего народа, оба они подчеркивали охватывающее их каждый раз особое волнение именно в этой сцене, и думаю, что не ошибусь, если скажу, что именно по тем мотивам, которые я приводил выше

А как же артист И. И. Петров, всего дважды в жизни испытавший "тяжесть" шапки Мономаха и царских барм? Разволновался ли, занервничал, растерял ли накопленное и в связи с этим не раскрылся полностью? Безусловно, да, и было бы странно, если бы случилось иначе. Разумеется, линия звука во фразе "воззри с небес на слезы верных слуг" в классе шла ровнее и мягче, а последнее фа на втором уже спектакле заполняло театр мощнее и ярче, чем на первом. Но, думаю, что это одна сторона вопроса. Есть и другая, не менее важная, а именно: творческий и интеллектуальный рост художника, дающий ему право держать экзамен на аттестат зрелости, и об этой зрелости, в связи с выступлением Ивана Петрова в "Борисе", мне хочется сказать несколько слов.

В результате упорной работы над собой, в результате постоянного совершенствования духовный мир мастера делается богаче и шире, количество художественных впечатлений, накапливаясь, обуславливает переход в иное, более сложное качество; талант, подобно необработанному алмазу, шлифуется повседневным трудом и культурными навыками, буйная стихийность постепенно уступает место мудрой организованности. Словом, мастер растет на глазах. Когда же, наконец, наступает волнующий момент претворения в жизнь накопленного, он оказывается подготовленным к нему всем предыдущим процессом труда.

Эта мысль мелькнула в моем сознании в момент первого появления Петрова в глубине сцены, и пока он совершал свой неторопливый переход к авансцене, я окинул мысленным взором этапы творческой жизни одаренного певца, этапы, которыми мне, как дирижеру, пришлось руководить.

Вот старый Вальтер из "Вильгельма Телля", послуживший первым звеном в цепи наших художественных взаимоотношений, одна из первых ролей И. И. Петрова в Большом театре. Партия эта небольшая, но в нее входит множество ансамблей и знаменитый терцет с блестящими фиоритурами и огневым финалом. Здесь надо сказать о качествах Петрова как профессионала, выгодно отличающих его среди остальной молодежи уже с первых шагов его работы и по сей день. Он всегда твердо знает партию, всегда находится в творческом контакте с дирижером, а если ошибется, что может случиться со всяким, то сразу разберется в обстановке и выправит положение. На уроки он всегда является подтянутый, подготовленный, и, что особенно ценно, жадно впитывает в себя все, могущее помочь ему в деле подготовки партии. Проработав дома усвоенное на уроке, процедив его через свое сознание и вокальный аппарат, он на следующее занятие является обогащенным, поднявшимся на следующую ступень познания, привнося часто и свои художественные дополнения

Подобная система занятий подхлестывает и педагога-дирижера, и процесс усвояемого протекает успешно, быстро и горячо.

Перелистываю книгу времени дальше. Вот Руслан, Рене и, наконец, Мефистофель. Три труднейшие партии, три этапа, пройденных Петровым с честью. Разумеется, не сразу выявились полностью эти многогранные характеры (они еще долго будут выявляться), но из спектакля в спектакль, из года в год настойчиво совершенствует певец вокальную сторону, ищет жизненную правду образа, углубляет детали в характеристиках, заложенные авторами. Бесстрашие к опасностям, чистота души, преданность делу и верность чувству, типичные для Руслана, властность и суровость короля Рене, сочетающиеся с теплым отцовским чувством к своей "голубке бедной Иоланте", галантность и кажущееся добродушие в сочетании с холодным презрением и ненасытной злобой ко всему сущему в Мефистофеле - слишком много здесь красок и чувств, чтобы молодой художник мог их воплотить в столь короткий срок, но семена работы уже дают благодатные всходы, и сердцу музыканта приятно, когда он слышит в крошечном дуэттино Руслана и Людмилы в первом действии и далее в каноне "Какое чудное мгновенье" те пианиссимо в звуковедении Петрова, то разнообразие эмоций, которые потребовались по характеру музыки, но ранее не удавались певцу. Подобные же сдвиги заметны и в других партиях.

Вот мысли, которые промелькнули в моем сознании, пока Петров пел, в первый раз в жизни, свой монолог. Он прошел сложный, трудный путь от Руслана и Мефистофеля к Борису, прошел достойно и честно, завоевав право на этот творческий "пик" постоянным трудом и совершенствованием. Его Борис и вокально, и драматически - многообещающая и уже сейчас во многом яркая, импонирующая фигура. Голос звучит ровно, мощно и красиво, психологически образ развивается правдиво, сцены с Шуйским и Федором ведутся в верных интонационных красках. Не надо забывать лишь, что к моменту избрания на царство Борису было сорок семь лет, он был тонким и умным политиком, имевшим за плечами почти десятилетний опыт фактического управления государством при Федоре Иоанновиче и ожесточенной борьбы с реакционно настроенными боярами. И внешний вид, и все проявления чувств должны говорить о большой житейской мудрости, о железной воле, умеющей подавлять и бурные вспышки, и истинные чувства к опутывающему его кознями Шуйскому. Необходимо также ярче, полноценнее вживаться в переходы от одного состояния к другому, так гениально прочувствованных Мусоргским в его знаменитых, как бы звучащих паузах. Но для всего этого, да и для многого другого, о чем у нас с Петровым было и будет еще много говорено, необходимо спеть Бориса не два, а по крайней мере двадцать два раза, чтобы создать какой-то прочный фундамент накопленного и постоянно его расширять, углублять и совершенствовать. Этого я от души желаю одаренному певцу.