Вятская тетрадь - Владимир Николаевич Крупин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так от Арбата и Измайлова, от дач и машин, от разговоров о Мандельштаме и Бабеле, от «Заводного слоненка», битлов я пришел в мир окраинной коммунальной квартиры, в голубое сияние керогазов, в нашу крохотную комнатку, в которой еще через год весело заплакала наша старшенькая.
Сороковой день
Повесть в письмах
Письмо первое
Милая! Вечность не бывало со мной такого, чтоб я чуть не бегом спешил к бумаге. Ты же знаешь, последнее время я обнаглел до того, что стал писать прямо на машинке, из командировок диктую стенографистке, а в редакции машинистке, и вдруг вот сижу, все распихал со стола, бумага белеет, пишу письмо тебе в кои веки. А все ты: поверив искренне, что тебе интересно знать о здешнем моем житье, — я и рад. В редакцию пока не звонил, им только объявись — не слезут. Если тебе позвонят, то говори: не знаю, еще не объявлялся. Плохие отношения меж супругов никого не удивят, а мне хоть чуть-чуть дадут спокойно пожить. Помню, начинал работать, ко мне все приставали: какой же ты журналист — пишешь от руки, женат один раз. Жизнь идет, до диктофона я уже докатился, не дай господи, чтоб второе сбылось.
По телефону я сказал, что проводил отца. Потом зашел в больницу к маме. Хоть и говорил тебе, что ей лучше, нет, не лучше. Болезнь-то у нее нетяжелая, но ведь еще и старость. Хорошо, хоть договорился в редакции поехать сюда работать. Все-таки сам буду присматривать.
Домой шел уже затемно. Редкие фонари. Они светят сверху сквозь голые ветки, а тротуары под ногами качаются, и тени веток отпрыгивают, на них и не наступить. Ближе к дому фонари кончились. Вчера с отцом так же шли от мамы, и в этом месте, где кончились фонари, отец сказал: «Прекращается свет — открываются звезды». Жаль как, что мало знаю созвездий. Так-то названия я их знаю. Помнишь ли нашу звезду, наше лето, помнишь ли, как, разлучаясь, мы в одно время вечера смотрели на нашу звезду? Потом ты, конечно, не верила, что я держал слово, да как это я мог не смотреть на нашу звезду! Эх, много ли надо влюбленному мужу — доброе слово. Да подойди, приласкай, а ты вечно, подобно любимой теще, надуешься и т. д.
Печку надо топить. Затоплю и чумазыми руками продолжу. «Деревня — наш кабинет». Кого цитирую?
А всего-то оказалась минута дела — отец все подготовил, только чиркнуть спичкой. Очень нужно рассказать об отце. Легко ли мне, если дети мои только то и будут знать, что был у них дедушка, а ты, разозлясь, добавишь: пьяница. А он человек удивительный. Сегодня собирался, волнуясь. Их из одиннадцати детей осталось четверо: он и еще три сестры. Собираются у средней. У нее не ладится со снохой: обе упрямы. Тетка эта вырастила сына без мужа, довела до того, что развела с первой женой, не разрешила снова жениться, а он поехал раз в заводской дом отдыха, там познакомился — и женился. Взял немолодую, разведенку, стали жить вместе. Сношка попалась властная, а тетке каково — привыкла все годы быть хозяйкой, держать деньги сына, а тут ее сразу обремизили, выражаясь по-отцовски.
Мама ушла в самоволку из больницы, в тихий час, собирала в дорогу отца. У мамы давнее затаенное чувство обиды на его родню. «Они считали, что вот, мол, взял неграмотную. Так ведь я-то тоже не в щепках найдена, не в угол носом росла. А ведь еще до войны-то стали считать — раз образованный, значит, культурный. Да отец мой, хоть неграмотный, а как его почитали, проценты знал, лоцманом был лучшим по всей Вятке, нам велел учиться, я четыре зимы ходила, это по тем временам немало. А когда замуж вышла, его-то сестры губы поджали»… Все отцу мама отгладила, брюки ушила. Что ему мы, сыновья, привозим, все ему велико. Он худой-худой, не от еды, сейчас все-таки с питанием налаживается, — оттого, что выбегался, он считал, что в среднем за жизнь ежедневно проходил пятнадцать-двадцать километров по лесу. Еще и сейчас храбрится: «Я если пять-десять километров не пройду — аппетиту нет». Мылись в бане, говорю: «Уж больно ты худой». Но ведь он без ответа не останется: «Играю узника, худею специально».
Наверно, неинтересно тебе читать о родне, о семейных отношениях, а куда денешься: они — все. Большая литература описывает личные взаимоотношения, а маленькая — процессы. Ведь все идет от склонностей, от характеров, от любви, от семьи. Как и маму не понять: сходились с отцом по любви, а сестры его не хотели ее в родню. «Бог видит, кто кого обидит», — повторяет часто мама.
Дело в том, что избалованность отца историческая. Он, пожалуй, только лет в шестьдесят стал мыть пол, ходить за скотиной (да и ту вскоре не смогли держать), все мама да мы, дети. Он так-то из большой семьи, но один наследник, в этом все дело. Когда я его старался отвадить от выпивки, то просил писать воспоминания, надеясь, что усердие, необходимое при этом, отобьет от греха. Начал он свои воспоминания так: «В семье до меня было шесть сестер и после меня сестры, мне до пяти лет не давали ходить своими ногами…». Так же интересно, как он заставил бабушку зашить булку; она ее разрезала, чтоб оставить наутро, а он велел зашить, чтоб стала целой. И зашили. Они у меня, его воспоминания, их немного, лежат где-то на столе или на подоконнике, прочти, если дойдут руки. Надо бы их переписать хотя бы на машинке, ведь в отце — судьба его поколения, лет пятьдесят трудового стажа, он же не на дядю работал — на страну. Был и на должности инженера лесного хозяйства, лесничим (это очень большая должность), председателем сельсовета, призвался добровольно в 1942 году. Заявление за заявлением — добился.
Надо написать о нем, ведь невестки строят насмешки, ни во что его не ставят, а вина всему — сволочь-рюмочка, слаб. Выпьет, оживится, говорит умно, занятно, вспыхивает память, но перепьет — и дурак дураком. Всю ночь встает, бродит, курит, ест, говорит сам с собой. Окурки везде, много пододеяльников штопаных, горелых, сделал раз пожар у себя в темной комнате, ты ведь, по-вятски
