Всадник - Анна Одина

Правивший тогда царь по имени Иттерб сидел на возвышении и наблюдал за приближающимися людьми[66]. Вскоре он с интересом увидел, что и Азалти, и Сефальт были выше его гвардейцев, и если охрана его была белокожей, то новоприбывшие отливали синевой. В остальном же они очень походили на эфестов.

Двое царских стражников выступили вперед.

– Чего вы хотите? – спросил один из них у Детей.

– Говорить с человеком на большом сиденье, – сказала Сефальт. Она с удовлетворением отметила, что этот воин разговаривал на ее языке, хотя и со странным акцентом.

Второй стражник начал смеяться.

– На большом сиденье! – сказал он. – Да откуда вы взялись? И одежды на вас нет.

– Что это он делает? – тихо спросила Сефальт у Азалти. – Не знаю, – так же тихо ответил Азалти. – Дергается.

– Может, он болен? – опасливо сказала Сефальт.

– Может, у него безумие[67]? – эхом ответил Азалти.

Они разом подхватили стражников и отбросили их в стороны: Азалти далеко, а Сефальт чуть ближе. Произошло это в мгновение ока, и гвардейцы, сами быстрые, как инфаркт, не успели ничего сделать. Эфесты сомкнули ряды и сделали шаг вперед, приготовясь атаковать агрессоров, но окрик царя остановил их. Иттерб спустился с трона и подошел к Детям.

– Кто вы? – спросил он почти ласково.

Девушка помолчала; затем какая-то глубокая внутренняя память позволила ей ответить:

– Я Дочь. А это мой брат.

Царь оглядел их обоих, затем сказал:

– Вы обнажены. Прикройте наготу. Потом поговорим.

Он повернулся и собирался уже уйти, когда Сефальт, дотронувшись длинными и очень холодными пальцами до его плеча, спросила ровно и робко:

– Ты случайно не отец наш?

Царь обернулся, посмотрел на них долгим взглядом, и вдруг как в необъяснимой вспышке откровения понял, кто эти люди. Он откашлялся.

– Я… – начал он.

Сефальт и Азалти наблюдали за ним очень внимательно. Бросив взгляд за спину, Иттерб увидел, что круг воинов за его спиной ожидает его ответа с нехарактерным напряжением. Тогда он положил руки на плечи Детям.

– Да, – сказал он весьма уверенно, хоть на сердце у него было очень тяжело. – Я ваш отец.

С этого давнего, но памятного дня началось медленное объединение эфестов и Детей. Процесс этот растянулся на столетия и даже к моменту нашего повествования не завершился: многие Дети не захотели покинуть родные льды и так и остались там, в северных лагерях, куда теперь стекались все знания, которые эфесты не использовали сами, где в ледовой купели смерзались воедино изуверские тренировочные практики и магические умения, почерпнутые по всему материку, где изготавливалось и совершенствовалось непобедимое оружие и непробиваемые доспехи. Сюда же многие эфесты отправляли своих вполне здоровых потомков и по доброй воле, зная, что такого обучения их отпрыски не получат более нигде. Детей, так и не пожелавших расстаться со льдами, называли «холодными».

4. Ламарра: любование сакурой

Непосредственно после прибытия Сефальта и Азалти к царю Иттербу эфесты отправили с Детьми экспедицию в Ламарру и, подавив понемногу нараставшее восстание, окончательно превратили некогда человеческий город в протекторат разочарованного народа и форпост Детей (которым, как не без основания полагал Иттерб, в будущих стычках и войнах суждено было стать козырным тузом Эгнана). Здесь, впрочем, люди, эфесты и дети эфестов сосуществовали куда более органично, чем в других местах, ибо не так уж было и понятно, какая нация является главенствующей – и даже смешанные браки были далеко не редкостью.

Пожалуй, в наше время это кажется и более естественным: всадник удивился бы, обнаружив Ламарру принадлежащей людям. Только эфесты, казалось, могли найти, приручить и подчинить себе это место, в котором из хорошего были лишь красота и неприступность. Красота, потому что горы здесь не выпирали пасторально-уютными возвышениями, покрытыми лесом и альпийскими лугами, а щерились неприступно сверкающими белыми клыками, увидев которые, Ганс-Христиан Андерсен переписал бы сказку о Снежной королеве, поместив ее в Ламарру. Драматичность пейзажа усугублялась богатством контрастов: гипотетический сухопутный странник (таких находилось мало) сначала пересекал бескрайние, сухие и жаркие степи, а затем как в очередную стену утыкался в оледеневший Бриллиантовый хребет и был принужден форсировать его без гарантии успеха (последний постоялый двор оставался в степи, а следующий был уже только в посаде Ламарры). Некогда люди добирались до Ламарры под водительством всадников, но времена те прошли, и мало кто знал теперь, как собрать караван и запасти провизию, какими тропами идти в горах – и, главное, зачем делать все это.

Однако доктора Делламорте не смущали сложности, ибо в Ламарре он бывал не раз. Вот и знакомый перевал, за которым располагается небольшое нагорье, где расселились посадские, а за нагорьем – городские стены и город-амфитеатр. Ламарру так и называли – «Алмазная лестница», да только лестницу эту высекла в скалах природа, расположившая свой амфитеатр не над сценой, а над водой.

Необыкновенная картина предстала взору всадника. По обе стороны дороги, отлично видимая ему с лошадиной спины через стену, бурлила жизнь тех, кто не называл себя ламаррианами, но делал жизнь последних возможной и даже роскошной. Климат в этой части материка был гораздо мягче, и камаргская зима давно сменилась благословенной весной. На выселках использовали каждый клочок земли – вокруг Алмазной лестницы полным ходом шла пахота. Всадник придержал жеребца, наблюдая людей и как будто даже гипта, скачущего по разрыхленной земле на пружинных ходулях вслед за… каким-то непонятным существом. В прошлые приезды сюда ему не довелось наблюдать ничего подобного, и потому на сей раз он присмотрелся, а присмотревшись, отпрянул, поняв: в окрестностях Ламарры уединенное сожительство видов породило что-то вроде белого кентавра. Но только вроде: хотя местные кентавры и были гибридами людей и знаменитых белых лошадей Ламарры (тех же великолепных коней, от которых происходил и жеребец Делламоте, по любопытной причуде законов наследственности уродившийся вороным… как ночь), разумных существ из местных кентавров не вышло… Быстро понявшие это риане впрягали их в плуги и телеги и использовали в хозяйстве.

Всадник успокоил разнервничавшегося жеребца и подъехал к стене. У стены на глубоко ушедшем в землю плуге сидел человек и жевал свернутую конвертом лепешку. Не выпряженный из плуга кентавр маялся в хомуте, жуя какие-то отруби из мешка, висящего на шее.

– Добрый день, любезный хозяин, – со свойственной ему пугающей обходительностью поприветствовал агрария магистр.

Земледелец быстро проглотил кусок. Судя по всему, страх перед ездоками на лошадях, хоть они и не объявлялись в этих краях больше века, сидел у людей в крови.

– Д-добрый, добрый господин, – ответствовал крестьянин, поднимаясь, – да-с, вот и говорю я, добрый день.

Кентавр с тупым удивлением разглядывал вороного. Жеребец положил морду на верхушку стены. Он глядел на кентавра с непонятным и грустным выражением, но стоял очень тихо.

– Как это вам удалось? – спросил всадник и слегка повел плетью в сторону кентавра.

Кентавр доел отруби, снял и отбросил мешок, запустил пятерню в гриву и почесал себя за ухом. Затем оглянулся, увидел, что хозяин отошел, и улегся прямо на каменистую почву, видимо, приготовившись вздремнуть после обеда.

– Что? – не понял крестьянин. – Землю-то вспахать? Ну так вот животина помогает… – Человек криво улыбнулся, вернулся к кентавру и пнул его в бок. – Так-то нипочем эти каменюки не повыворотишь.

– Скажи, друг мой, – всадник, похоже, не огорчился, что крестьянин не понял вопроса, и зашел с другой стороны, – как вы называете этих существ?

– Этих-то? Навроде вот этого, что лежит? – переспросил крестьянин и, помявшись, сообщил: – Мулюди. А чего?

– Все-таки люди? – слегка удивился всадник. – А что, размножаются ли сами по себе ваши… мулюди?

– Не-а. – Крестьянин чуть расслабился: этот предмет он знал досконально. – Мулюди бывают только мерины. Приплода с них нет.

– Вот я и спрашиваю, добрый человек, – ласково повторил всадник, – как вам это удается?

Крестьянин замер, проследив взгляд всадника, задумчиво оглядывавшего горизонт. Мулюдей вокруг было много.

– А я что… – пробормотал земледелец, пятясь и пытаясь скрыться за кентавром, – я как все. Как все, так и я. Все так, и я так. И наоборот. Конь же тоже человек.

Утомившись раздумьями о достижениях ламаррского животноводства, всадник опустил взгляд на своего жеребца и, увидев в глазах верного товарища две одинокие слезы, немедленно вернулся на дорогу.

– Ну-ну, не стоит никого оплакивать, – пробормотал он. – Можно подумать, ты не знаешь, какое животное человек? Ну хорошо… ты не знал, а теперь знаешь. Это и называется человеческой смекалкой: не только мерзко тешить плоть, но и производить дармовую рабочую силу. – После всех недавних приключений именно эта картина потрясла всадника сильнее, чем он хотел бы. – Эти люди впрягают в хомут собственных сыновей, – сказал он вслух. – Интересно, если бы природа позволяла подобное там, как скоро мне удалось бы уничтожить человечество?