Плавать по морю необходимо - Сергей Крившенко

А в душе путешественника — возвышенные примеры возвращения к родным берегам знаменитых путешественников, когда кровля родного дома кажется сердцу «целой поэмой». Античное, своеобразно-романтическое сталкивается с обыденным, реальным — и, кажется, подчас Гончаров нарочито снимает ореол романтики. «Кто не бывал Улиссом на своем веку и, возвращаясь издалека, не отыскал глазами Итаки? Это пакгауз, — прозаически заметил кто-то, указывая на дразнившую нас кровлю, как будто подслушав заветные мечты странников». Однако же за этим явным снижением идет и возвышение романтического и героического в жизни — и этого нельзя не заметить. Путешественники ступают на родной берег: «Но десять тысяч верст остается до той красной кровли, где будешь иметь право сказать: я дома!.. Какая огромная Итака, и каково нашим Улиссам добираться до своих Пенелоп!» — восклицает Гончаров, рисуя реалистически достоверную картину предстоящего пути. Романтический мотив врывается в рассказ о прощании с морем. «Я быстро оглянулся, с благодарностью, с любовью, почти со слезами. Оно было сине, ярко сверкало на солнце серебристой чешуей. Еще минута — и скала загородила его. „Прощай, свободная стихия! В последний раз…“» В реалистической картине Гончарова мелькнул романтический пушкинский образ, приоткрывая душевное волнение героя. Развивая мотив романтики и героики, Гончаров потом в главе «Через двадцать лет», вспоминая «страшные и опасные минуты плавания и рассказывая историю гибели „Дианы“, сравнит подвиги русских моряков с подвигами героев „Одиссеи“ и „Энеиды“ и скажет: „Ни Эней с отцом на плечах, ни Одиссей не претерпели и десятой доли тех злоключений, какие претерпели наши аргонавты…“

И здесь пора вернуться к спору о героическом начале в книге Гончарова. В 30-е годы Б.М. Энгельгардт высказал мнение, что героический план начисто отсутствует у Гончарова и что в силу особого характера его творческого сознания „патетическое“ давалось ему чрезвычайно трудно»[135]. По мнению Энгельгардта, Гончаров изгнал из своей книги патетический и романтический элементы. Это мнение оспорил Г.Ф. Лозовик в статье «Морская тема в книге И.А. Гончарова „Фрегат „Паллада“[136]“». «Но разве реализм исключает изображение героического, в частности, повседневной „будничной“ героической борьбы людей с грозной и капризной морской стихией?» — спрашивал он, оспаривая утверждение Энгельгардта, что Гончарову «не давалась беспокойная героическая тематика, требующая повышенно-эмоционального напряжения стиля». Лозовик приводит примеры описания урагана в Тихом океане, ряд морских пейзажей, свидетельствующих, по мнению автора статьи, о романтической приподнятости «Фрегата „Паллады“». Отмечая это, В.Г. Вильчинский в книге «Русские писатели-маринисты» подчеркивал, что подобные страницы «составляют исключение в ровном и нарочито приземленном стиле Гончарова», для которого в целом, по справедливому замечанию Энгельгардта, характерно «спокойное, слегка ироничное, шутливо-добродушное описание». Этому вторят и другие: «добродушно-ворчливый, шутливый (по отношению к себе) тон рассказчика…»[137].

А между тем характеризовать стиль повествования как только «спокойное, слегка ироничное, шутливо-добродушное описание» или «добродушно-ворчливое», «нарочито приземленное» было бы неточно. Гончаров не отрешается и не от патетики, и не от своеобразного пафоса. И, несмотря на справедливость многих упреков в том, что он не показал в полную силу героику морского труда, героическое начало в книге обойти нельзя. К сожалению, дальневосточные и сибирские страницы, оказавшиеся за пределами морского путешествия, оказались за бортом некоторых литературоведческих работ. А между тем без этих размышлений не мыслится образ одного из главных героев этой «скромной Одиссеи» — образ самого автора с его глобальной мыслью о путях России.

Продолжалось путешествие, но не похожее уже «на роскошное плавание на „Фрегате“». Как известно, Гончаров в дороге от Аяна до Петербурга пробыл полгода. «Это не поездка, не путешествие, это особая жизнь», — замечает будущий автор «Обломова». Особая жизнь! Дорога! Болота, реки, бедные жилища, своеобразие языка, снег, морозы. И опять: «Зачем я здесь? Что суждено этому краю?» Сухопутным путем, на коне, в телеге, на лодке, а где и пешком возвращался он в столицу. Конечно, на его долю не перепадает всех тех тягот, которые достаются казакам и проводникам-якутам. Его «высокоблагородие» опекают, но все же… Одна дорога через тайгу и болота, через каменистые отроги и перевалы, через студеные реки не раз повергает в изумление и заставляет подумать о тех, кто живет в этом краю, слывущем «безымянной пустыней». «Он пустыня и есть. Не раз содрогнешься, глядя на дикие громады гор без растительности, с ледяными вершинами…» — признается писатель. И при этом, рассказывая, что всюду путешественника встречает кров и очаг, не удержится воскликнуть, вопрошая: «Увы! Где же романтизм?»

Он показывает тех, кто одолевает эту природу, кто на этих землях обжился, обустроился, занимается хлебопашеством, в поте лица своего добывает хлеб насущный.

Русские обустроили эти места, проторили тропы, построили мосты, станции. Конечно, все это еще зыбкое, первичное, но все же: пусть «мост сколочен из бревен, но вы едете по нем через непроходимое болото». Пусть на станции плохая юрта для ночлега, но все же это кров, тепло. И здесь естественно возникает перекличка с Аполлоном Майковым, который в своей статье назвал «русский пикет в степи зародышем Европы»[138]. В таком случае, спрашивает Гончаров, «чем вы признаете подвиги, совершаемые в здешнем краю, о котором свежи еще в памяти у нас мрачные предания, как о стране разбоев, лихоимства, безнаказанных преступлений?» Так набирает высоту мысль о героическом начале и деяниях русских людей в Сибири. «Робкие, но великие начинания» — и Гончаров по-своему благословляет их. Гончаров напоминает о порочных методах западной цивилизации. В этом молодом крае одно только вино, на его взгляд, погубило бы местных жителей, «как оно погубило диких в Америке». И потому хочется ему видеть в русской работе в Сибири «уже зародыш не Европы в Азии, а русский самобытный пример цивилизации, которому не худо бы поучиться некоторым европейским судам, плавающим от Ост-Индии до Китая и обратно». Мы не утверждаем, что вся жизнь пошла по Гончарову, но мечта была реальной, в ней светится русский идеал.

Как будто и не в манере Гончарова, скажем, рисовать характер русской женщины так, как о нем писал поэт Некрасов, но вчитайтесь в отрывок, где он описывает встречу с молодой крестьянской девушкой, и вы почувствуете — не мог и он не восхититься красотой и силой русской крестьянки. Девушка пригласила Гончарова осмотреть строящуюся избу. «Мы вошли: печь не была еще готова; она клалась из необожженных кирпичей. Потолок очень высок; три большие окна по фасаду и два на двор, словом, большая и светлая комната. „Начальство велит делать высокие избы и большие окна“, — сказала она. „Кто ж у вас делает кирпичи?“ — „Кто? Я делаю, еще отец“. — „А ты умеешь делать мужские работы?“ — „Как же, и бревна рублю, и пашу“. — „Ты хвастаешься!“ — Мы спросили брата ее: правда ли? „Правда“, — сказал он. „А мне не поверили, думаете, что вру: врать нехорошо! — заметила она. — Я шью и себе и семье платье, и даже обутки (обувь) делаю“. — „Неправда. Покажи башмак“. Она показала препорядочно сделанный башмак. „Здесь места привольные, — сказала она, — только работай, не ленись…“[139]». Как тут не вспомнить пафосных строк о русской женщине в финале романа «Обрыв»? Русская «женщина из народа» видится писателю великой силой, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини, что, «не оглянувшись на столп огня и дыма, идут сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа… На лице горит во всем блеске красота и величие мученицы. Гром бьет ее, огонь палит, но не убивает женскую силу» («Обрыв»). А ведь не написал бы Гончаров этого доброго слова во славу русских женщин, если бы он не знал и не ведал о русских женщинах, женах декабристов, которые пошли в Сибирь во след за мужьями, о женах русских путешественников — и Наталье Шелиховой, и Екатерине Невельской, и многих других.

И эта встреча с молодой крестьянкой, строящей избу, и с ямщиком Дормидонтом, претерпевающим все людские скорби и неунывающим, и другие встречи с якутами, русскими — побуждают писателя думать о будущем богатого и пустынного, сурового и приветливого края. Писатель убежден — придет время, «безымянная пустыня» превратится в жилые места, и спросят тогда — кто же «этот титан, который ворочает сушей и водой? Кто меняет почву и климат?» И уже совсем патетически заговорил Гончаров, и патетика его тревожит сердце читателя: «И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, неизвестный, предстанет перед изумленным человечеством, требуя себе имени и прав, пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание, и также не допытаться, как не допыталась, кто поставил пирамиды в пустыне. Сама же история добавит только, что это те же люди, которые в одном углу мира подали голос к уничтожению торговли черными, а в другом учили алеутов и курильцев жить и молиться — и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее, и теперь хотят возвратить творцу плод от брошенного им зерна. А создать Сибирь не так легко, как создать что-нибудь под благословенным небом…»[140]. Что здесь? Идея величия труда созидателей египетских пирамид? Прославление успехов цивилизации, освободившей черных от рабства? Особое слово о мужестве тех, кто «выдумал Сибирь» и кому предстоит еще так много сделать под северным небом? И то, и другое, и третье. Но по-особому подчеркнуто здесь значение цивилизующего влияния русских, России, ее «легиона героев». Потому не следует мысль Гончарова подправлять, как это подчас делается. Особенно не хотят замечать жесткой критики Гончаровым западных колонизаторов, его стремления предостеречь русских людей от эгоизма и цинизма, свойственных и англичанам, и американцам. У Гончарова вы не найдете ни грана умиления. И не случайно он подчеркивает цивилизаторскую миссию России перед человечеством. Преображение Сибири — русский самобытный пример цивилизации… Что из того, что это не только реальность, но и мечта? И не случайно также эта мечта о могуществе человека в Сибири откликнется потом у Чехова. А в ХХ веке, уже на новом историческом материале, подхватит ее Твардовский в поэме «За далью — даль»…