Цветочный крест. Роман-катавасия - Елена Колядина

— Титка, легче от снега-то? — крикнул Истома.

— Легче, — с печальным удивлением промолвил Тит. — Вроде, не печет брюхо.

— А мне вот соль в сукровицу насыпалась, — пожаловался Истома. — Где бы воды взять, вымыть? Титка, куда ж вода делась? Снег кругом… Разве сейчас зима? А как же баркас волнуется, коли лед? Али река не замерзла? Титка…

— Истомушка, это я, Феодосья.

Феодосья уж незнамо сколько раз звала Истому под вырубленной в стене темницы узкой прорехой, в которую все желающие тотьмичи могли класть заключенным хлеб али другое пищное. Кормить воров и разбойников из казны не то, чтобы возбранялось, но полагалось в Тотьме лишней тратой кун. Так что, редкие разбойники, ожидавшие в темнице судилища, питались лишь тем, что пропихивали в щель добронравные тотьмичи. Впрочем, оголодать разбойники не успевали: томили воров каленым железом али правили кнутом не более трех дней — тратиться на более длительный караул полагали нужным только в Москве, да и то в случае расследования по важным государственным делам. Тотемский же воевода Орефа Васильевич, добрый боярин, лиходеям лишний день страдать не давал — суд вершил весьма скорый. Иной раз не успеют пострадавшие тотьмичи притащить вора да доложити про украденных пчел, к примеру, как Орефа Васильевич тут же, на месте, налагал улей с медом обратить в казну, а вора повесить на городской стене. И подвесил бы скомороха, изловленного с бесовским зельем, в тот же день. Тем более, Орефе Васильевичу, ставшему обладателем трех кулей табаку, хотелось поскорее пустить отраву в оборот и прикинуть, насколько выгодно торговать запрещенной зелейной травой? Но, дело скомороха, упорно называвшего себя Иваном, родства не помнящим, приняло другой поворот: не бесовским зельем внезапу засмрадило, а… страшно сказать… заговором. При первом же ударе кнутом по лицу актера шапка, так крепко надвинутая на лоб, что не скатилась даже в драке с купцами, низвергнулася Истоме под ноги. И на разоблаченной главе под спутанным волосьем обнаружилось весьма лихое клеймо — буквица «буки». Сиречь, бунтовщик! И, уж очень свежа оказалась сия азбука. Дикое мясо, которым проросло письмо, бысть ищо парным. И цветом бысть рубец бруснелый, что рак вареный.

Утром, как явился к Орефе Васильевичу Путила Изваров Строганов да поклонился московскими дарами, да доложил об изловлении разбойника, воевода повелел приказному человеку начать правеж, дабы узнать имя лиходея. Дурень через час доложил, дескать, все вызнал: зовут вора Иваном, родства не помнит, сословие — свободный человек, скоморох. Воевода хотел было прибить балду за эдакий доклад, да на тот день не было у него другого палача, такое вот вышло недоразумение. Пришлось Орефе Васильевичу прервать беседу с Путилой и самолично поехать к правежному двору. Располагался он перед порогом темницы, что прирублена была сзади приказной избы. От хоромов воеводы было сие, чтоб кривду не солгать, шагов с десяток. Но Орефа Васильевич, как особа государственная, пешим ходом не передвигался и сие расстояние неизменно преодолевал на сером в снежных яблоках коне о двух верховых поодаль.

Скоморох, приверевленный руками к столбу, стоял, притулившись к последнему лбом.

На явление богато убранного коня, угрюмого битюга с могучим всадником, шапкой Мономаха сияющим на солнце, Истома измыслил отреагировать во всю силу актерского дарования.

— Схватили меня тотемские гости по ошибке, — с драматическим надрывом возопил он, главы, впрочем, не поднимая, дабы волчьим взглядом не разрушить взятой на себя роли напрасного страдальца.

— Зовут как, пес?! — довольно равнодушно рыкнул воевода, всадив меж ребер Истомы каблук червленого, с серебряными накладками, сапога, широкого, словно угнездился в сапоге сом.

— Иван аз, родства не помню, — нарочито безутешно проплакал Истома.

От пинка сом в воеводовом сапоге чавкнул и закусил вросший в тело большого пальца ноготь. Палец задергало, и раздосадованный Орефа Васильевич, дабы утешить боль, грузным вихрем развернул коня и всадил в ребра Истомы другим каблуком.

— Иван аз…

— Ваньку ты на том свете валять будешь, а сей час отвечай, чтоб лишнее под кнутом не стоять: от какого князя сбежал, холоп смрадный?

— Вольный аз человек, скоморох. Зовут Иван, родства не помню…

Последние словеса Истома промычал, ибо воевода, наклонившись с коня, вдарил в шею Истомы надетыми на четыре перста одутловатой, как вымя, руки, скованными между собой бронзовыми кольцами.

— Как же так, боярин? — тихим смирным голосом укорил Истома. — «Помилуй, Господи!» — а за поясом кистень?

— Вольный? Уж не на Дону ли тебе вольную выписали?

— Свят-свят! На Дону аз отродясь не бывал.

Скоморох все еще уповал на разыгрывание роли случайного прохожего, что обнаруживает с великим удивлением, как злые люди подкидывают ему краденую мошну.

Он напустил чистоту на зеницы и ангеловзрачно поднял главу к воеводе. Ах, лучше бы он сего не деял!

Глаза их встретились. И не смог удержать Истома ярости в сердце. Лишь на миг потемнели золотые искры в синих зенках. И тут же сморгнул Истома очесами. Но Орефа Васильевич сразу признал скомороха, что кричал дерзко на позорище. Красное его лицо налилось зловещей радостью.

— Как говоришь, Ваня? — ласково промолвил воевода. — На чужие кучи глаза не пучи? А свои навали, отойди да гляди?

Истома сделал приветливое дурашливое лицо.

— Верно, господин хороший, есть такая глума шутейная для веселья. Чтоб порадовать уважаемых высоких зрителей, отвлечь от кажинных забот.

— Ей… ей… для вящего веселья. А зовут меня Истома и покажу вам, чего не видели дома… Как же ты запамятовал имя? Нехорошо!.. Крестили тебя в святом храме славным именем Истома, а ты теперича от него открещиваешься? Ванькой безродным себя кличешь?

— Истома-то — сиречь псевдоимение. Как бы сказать — кличка скоморошья, — умоляюще промолвил Истома, прятая взор, ибо взгляд его был столь вяще волчьим, что тревожно запрядил ушами конь воеводы. — А по-крещеному, Иван я и есть.

— Что ж, Ваня, побай-ка нам, за какие славные дела наградили тебя каленой «букой»? Небось, яблоки на торжище украл? Али в питейном доме лавку сломал? Али гнезда птичьи разорял? — комедийным голосом вопросил воевода. И, размахнувшись, так что солью под ногами затрещал в пазухах расшитой кафтан, обрушил на хребет скомороха удар четырех скованных перстней. — А может, со Стенькой Разиным разбойничал?!

— Иван аз, родства не помню! — закричал Истома, дабы утерпеть боль, от которой почернело в главе, да не изрыгнути на воеводу матерные лаи, да, самое главное, не выказать злобной радости от упоминания имени атамана. — Скоморох аз! Брожу по Руси да пою скоморошины! Ай, сестрице, дайте чернице!..

— Сей час ты у меня запоешь аллилуйю красную, — промолвил воевода и кивнул палачу, бывшему и пытальщиком, и караульным в едином лице.

— А вот тебе, сучий потрох! — усердно принялся взмахивать кнутом приказной.

Ах, разве поддался бы вчера на тракте Истома дрищавому Путиле, кабы встретились оне один на один, с кистенями в пястях али просто в кулачной драке… Удавил бы сучьего сына, как скнипу на гребешке! И мотал бы Путила юшку на бороду, как сейчас он, Истома. Но в обозе Путилы неожиданно оказались огнеметные пищали!.. А ватага скоморохов, хоть и борза бысть, да имела лишь ножи за поясами да голенищами, да кистеня с топорами. И когда, не захотев уступить дорогу гостиному обозу, выхватили по крику Истомы скоморохи ножички, выломали дреколье да спустили с цепей притравленных на кровь бродяг медведей и собак, гости принялись палить огнем. Страшный рев раненных медведей, визг плясавиц, огненные вспышки в зимних сумерках вызвали в актерских рядах смятение. Кое-кто ринулся даже через сугробы в ельник. И тогда Истома скинул с плеч невиданный заморский охабень, устрашающими неспешными движениями разоблачил рубаху и встал перед Путилой голым по пояс, с одним лишь огромным, усыпанным каменьями, крестом на шее. Так стоял Истома на дороге, зная, что ничего нет ужаснее в рукопашном бою, чем разоблачившийся до нага противник, ибо значит сие, что биться он будет до смерти. Путила дрогнул, и щегольской сапог его даже сделал движение, предшествующее если не позорному бегству, то дипломатичному отходу в сугробы. Но вдруг узрел гость на поясе Истомы рог для курения бесовского зелья. И мысль, что может он, Путила, изловить и доставить в приказ государственного преступника, придала гостю сил. Условленным криком он дал команду стрелять из всех пищалей. Сие, конечно, подлое дело: в кулачной рукопашной битве извергати пороховой огонь. Ну, да ведь, с курильщиком табака какой может быть честный бой?! Тут любые средства хороши. Раненный в стегно, Истома крикнул ватаге уходить, бо иначе лишился бы вовсе плясавиц, медведей и акробатов. Душегуб, он с высокомерием главаря, погубившего сотни мужчин, женщин и детей, измыслил отпустить свою ватагу, а самому временно сдаться, дабы после разобраться с Путилой посвойски. Скомороший обоз, изрядно потрепанный и лишившийся кулей с табаком, грозя кулаками, выкрикивая поздние угрозы и пожелания Истоме вскорости нагнать товарищей, съехал в сугробы, давая проезд саням купеческим. Едва обозы разъехались и скрылись за черными елями, на синий в сумерках тракт, усеянный соломой и шапками, с карканьем опустилась стая воронов. Самый крупный неспешно подошел к окровавленной медведице и принялся меткими ударами выклевывать глаз. До самой кубовой темноты с карканьем долбило воронье кровавые комья снега и драло труп собаки, огромной и кудлатой, как мужичий тулуп. Охабень Истомы Путила, после короткого раздумья, подобрал и кинул на пленника — издохнет ищо по дороге от мороза. И превратится тогда Путила из государева верного слуги, скрутившего опасного разбойника, торговца табачным листом, в обычного бийцу.