Американская история - Прист Кристофер

– Послушайте, после того как мы приехали сюда, и вы припарковали машину, и эта молодая женщина, Лил, начала фотографировать, где был я?

– Вы остались со мной в машине. Затем вы открыли дверь, обошли машину, достали дорожную сумку, и мы с вами пошли вверх по холму следом за Лилиан. Тогда здесь были ворота. И дорожка, и несколько ступенек.

– То есть мы все вместе пошли к водолечебнице?

– Нет. Вы попрощались и в одиночку пошли по саду.

– Хорошо, а что вы сделали после этого?

– Вернулась к машине. Некоторое время я каталась по острову, затем вернулась в город. Я дождалась следующего парома и поехала обратно к себе домой.

– Я думал, вы меня подождали. Вы же были здесь, вы остались здесь, на острове, и забрали меня после того, как я закончил интервью. Я помню, как ждал вас там, у старого пирса.

– Нет. Я уехала домой.

– А Лил… она была с вами? Вы взяли ее к себе домой?

Теперь озадаченной выглядела Люсинда.

– Нет, я так не думаю.

– То есть она была со мной?

– Нет, я в этом уверена. Я помню, как вы поднимались по ступенькам один.

– Так где тогда была Лил? Ни с вами, ни со мной. – Я был зол на Люсинду. Я должен был выудить все это из нее. В ее словах не было логики, и я был вынужден ей это доказывать. – Это ложное воспоминание. Неужели вам не понятно?

Я заметил на глазах Люсинды слезы, и она отвернулась от меня. Мне стало стыдно, что я был резок с ней. Мне следовало быть терпимее. Но сказанное ею меня потрясло. Откуда ей было известно о Лил?

Мы с Люсиндой печально сидели вместе в машине, глядя сквозь забрызганное дождем лобовое стекло на холм, мимо ряда домов, сквозь отверстие, где когда-то находились ворота, в поисках призрака снесенного здания водолечебницы и декоративных садов. Но мы видели только настороженную кошку, укрывшуюся от дождя возле машины, продуваемую ветрами рощу, полевые цветы, темное небо, место воспоминаний о прошлом. Память была реальностью, но реальностью было и все это.

Глава восьмая

тогда: 1996, 2005 гг.

Два интервью (1. Нью-Йорк, 1996 год)

Мне было двадцать девять лет. Я пытался зарабатывать на жизнь, работая журналистом-фрилансером, и мне предложили то, что на тот момент казалось судьбоносным заказом. По крайней мере, в краткосрочной перспективе эта работа была оплачена лучше, чем любая другая, которую я получал до сих пор. Деньги неизменно влияли на мою работу. Я прилетел в Нью-Йорк с заданием взять интервью у Кирилла Татарова и написать о нем статью.

В это время Татаров работал в Курантовском институте математических наук в Нью-Йорке, недалеко от Вашингтон-сквер. Этот институт – независимое подразделение Нью-Йоркского университета и одна из самых престижных математических школ в мире. В 1952 году Кирилл Татаров поступил там в аспирантуру, защитил диссертацию и остался работать преподавателем, занимаясь научными исследованиями и разработками. В течение нескольких лет он играл ключевую роль в новаторском проекте по разработке программного обеспечения для математического моделирования, но позже посвятил себя чисто теоретическим исследованиям.

На момент нашей встречи ему было за шестьдесят, и он уже являлся одним из самых выдающихся теоретиков-топологов и геометров в мире. В начале нашего разговора он сказал, что очень боится стареть.

– Мне шестьдесят три, а в следующем месяце будет шестьдесят четыре, – сказал он, и я быстро записал цифры в свой блокнот. До встречи с ним я не знал его точный возраст. – Это означает, что как математик я в лучшем случае могу надеяться и дальше быть компетентным. Как только вам стукнет сорок, бесполезно ожидать, что у вас появятся оригинальные идеи. Их порождают лишь молодые умы.

– Но вы по-прежнему делаете все возможное, – сказал я, и Татаров осторожно кивнул.

– Хорошо, что вы это сказали, и я надеюсь, что вы тоже так думаете.

Мне было интересно узнать его мнение о России. Он родился в Советском Союзе. Его семья эмигрировала в США, когда Кириллу было семь лет. Теперь он был натурализованным гражданином США и большую часть своей жизни прожил в Америке. Он сказал мне, что почти забыл русский язык, на котором говорил в детстве, потому что по приезде в Америку его родители настояли на том, чтобы он и его сестры говорили только по-английски. Я спросил, интересна ли ему нынешняя математическая мысль в России и вернется ли он когда-нибудь туда, ведь Советский Союз перестал существовать.

– Математика была врагом советского вероучения, – сразу же сказал он. – Что Россия, что Союз, для математиков все едино. Сегодня ничего не изменилось. Математика порождает споры, но правящий режим в России не допускает споров. Россия ожидает конформизма. Математика – это шаблоны и модели, но правом создавать или разрешать шаблоны наделен лишь Верховный Совет.

Математика основана на логике, но государственный социализм функционировал лишь тогда, когда людей заставляли жить и работать в нелогичной, непредсказуемой, ненадежной, полной разочарований реальности. Математика – удел избранных, подлинной элиты, специалистов… она непонятна чиновникам. Там думают, что математика подрывает устои, и в том узком смысле, какой они вкладывают в нее, вероятно, они правы. Но они никогда не узнают почему.

Но прежде всего математика требует обучения, тренировки и применения знаний, поэтому не математики не понимают ее и никогда не поймут. Партия терпеть не могла, когда ей было что-то непонятно. Она инстинктивно наказывала людей, которых не понимала. В основе математики лежит поиск истины, совершенства, своего рода красоты, но советский режим считал, что обладает монополией в таких вопросах. Конечно, Россия сейчас точно такая же, с той лишь разницей, что вместо партии у них есть капиталисты-олигархи с их несметными богатствами и тем, что они ошибочно считают властью.

– Значит, вы не вернетесь? – уточнил я.

– Я возвращался дважды. Краткие визиты.

– Полагаю, ваша жена американка.

– Моя жена умерла. Три года назад.

– Извините, я не знал.

– Они тоже. – Он жестом обвел всех остальных в здании. – Они узнали, что я был женат, лишь спустя шесть месяцев после ее смерти. Моя работа – здесь, в Нью-Йорке. Моя жизнь – это работа, которую я делаю.

Я перевел вопросы в более общую область.

– Не могли бы вы уточнить, что именно вы подразумеваете под красотой в математике?

– Вы, разумеется, не математик, но и я не писатель. Красота для меня – сама суть математики. Уродливая математика – неправильная математика. Работа математиков заключается в том, чтобы искать красоту, скрытую где-то внутри гипотезы. Красота заключается в закономерностях. Художник создает их с помощью формы и цвета, танцор – движений, поэт – с помощью слов и ритма. Для математиков это теорема, раскрывающая закономерность идеи, точно так же, как молоток и долото Микеланджело высвобождали формы, которые, как он знал, были скрыты внутри кусков мрамора.

Затем я попросил Татарова объяснить разницу между гипотезой и теоремой. Задавая этот вопрос, я имел в виду рядового читателя журнала, но Татаров смотрел на меня с удивлением и, думаю, презрением.

Я почувствовал, что краснею, почувствовал, как на шее и лбу выступил пот.

– Гипотеза – это вопрос, теорема – это ответ, – сказал он. – Вы, конечно же, это знаете. Все это знают.

Сочтя это безопасным способом не выставить себя дураком, я в общих чертах поинтересовался, не согласится ли Татаров описать то, над чем он работал в то время. Я понятия не имел, что его ответ станет ключевым заявлением, откровением того, что Татаров считал правдой.

Он сказал:

– Я пытаюсь решить гипотезу Пелерена или, если вам угодно, описать ее таким образом, вывести теорему. Жан-Луи Пелерен был французом, одним из величайших математиков двадцатого века. Его гипотеза касается так называемой топологической теории узлов, она остается недоказанной почти сто лет. Я применяю к ней радикальный метод построения теоремы, модель, которая существует, или, возможно существует, или может существовать посредством одной социологической теоремы. Вы записываете это, мистер Мэтсон?