Проклятые - Чак Паланик

Кроме Горана, моего возлюбленного, моего единственного…

Горана там не было.

26

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Мне тут пришло в голову, что я так и не поблагодарила тебя за автомобиль! А ведь ты проявил доброту и понимание — именно тогда, когда мне это было нужно больше всего. Я хочу, чтобы ты знал: я не забуду твою щедрость.

Быть новоумершим духом ничуть не проще, чем новорожденным младенцем, и я отчаянно благодарна даже за видимость заботы.

Возле моей могилы в Форест-Лоун столпились плачущие: мои отец и мать, президент Сенегала… Все ревели как белуги, за явным исключением меня, потому что плакать на собственных похоронах, как мне кажется, ужасно эгоцентрично. Все равно никто не может видеть настоящую меня, духа, посреди горюющей толпы. Знаю, знаю, в архетипическом сценарии а-ля Том Сойер должно быть крайне приятно прийти на собственные похороны и посмотреть, как все тебя на самом деле любили и обожали, но горькая истина в том, что большинство людей такие же фалышивые-префальшивые по отношению к тебе мертвой, какими были с тобой живой. Если в этом есть хоть малейшая выгода, все, кто тебя ненавидел, разорвут на себе одежду и будут сучить ручками-ножками, как плаксы-младенцы. Вот например: это трио Сукк Суккински окружило мою убитую горем маму и рассказывает ей, как сильно они меня любили, перебирая своими анорексичными паучьими лапками во французском маникюре четки из таитянского черного жемчуга, рубинов и изумрудов, созданные Кристианом Лакруа по заказу «Булгари», которые они купили на Родео-драйв как раз к сегодняшним похоронам. Эти три мисс Стервы фон Стервоски нашептывают моей несчастной маме, что получают от меня духовные послания, что я навещаю их во сне и умоляю передать слова любви и поддержки своей семье, а моя бедная мама настолько травмирована, что слушает этих жутких гарпий и воспринимает их вранье всерьез.

Еще к моему отцу в больших количествах липнут косяки блондинистых «ассистенток режиссера», все в сексуальных черных перчатках, как стриптизерши, все соревнуются друг с другом длиной ног, обнажив как можно больше загорелых и эпилированных ляжек из-под своих черных мини-юбок, сжимая новенькие библии в черном кожаном переплете, как клатчи от Шанель. Очевидно, что никакие они не ассистентки, а просто с отцом спят — при всех его благородных высокоморальных изречениях, — но он не сможет включать их зарплаты в бюджет съемки, если признается, что работают они только губами и языком.

Этот плаксивый медиацирк собрался вокруг моих бренных останков, упакованных в органический кокон из неотбеленного бамбукового волокна с какой-то имбецильной псевдоазиатской каллиграфией. Все это очень напоминает огромную желтовато-белую какашку, покрытую китайским граффити; рядом поджидает новенькое надгробие. Какой мириад унижений живые навязывают мертвым! На камне вытесано мое абсурдное полное имя — Мэдисон Дезерт Флауэр Роза Паркс Койот Трикстер Спенсер, чудовищная тайна, которую я тщательно скрывала все тринадцать лет и которую этим мисс Бимбо фон Бимбо явно не терпится разболтать всем моим бывшим одноклассницам. Не говоря уже о том, что врезанные в гранит даты моего рождения и смерти навсегда закрепят в истории, что мне якобы девять лет. И, будто этого мало, эпитафия гласит: «Теперь Мэдди покоится на уютной груди Вечной Богини и припала к ее священным сосцам».

Да-да, весь этот дебилизм — то, чего ты заслуживаешь, если умерла без нотариально заверенного завещания. Я мертва и стою довольно далеко от этой безумной толпы, но все равно слышу, как воняют их косметика и лак для волос.

Если я не знала значения слова «имбецильный», то уж теперь точно в курсе. Что касается «абсурдный», достаточно оглядеться.

Если вы готовы переварить еще один факт о послежизни, то вот он: никто так не горюет на похоронах, как сами умершие. Потому я и преисполняюсь отчаянной благодарности, когда отвожу взгляд от этого печального зрелища и вижу у обочины, на краю кладбищенской аллеи, праздностоящий «линкольн». В блестящем навощенном и отполированном черном боку отражается армия плакальщиков… Голубое небо… Надгробия… Там и вправду отражается все — кроме меня, потому что у мертвых нет отражения. На земле мертвые не отбрасывают теней и не запечатлеваются на снимках. И, что самое приятное, рядом с машиной стоит шофер в форме. Его волосы спрятаны под фуражкой, а лицо — за зеркальными темными очками. В черной краге он держит белый планшет, на котором крупными печатными буквами написано: МЭДИСОН СПЕНСЕР. На отвороте у него хромированный значок с выгравированным именем, но я решила не напрягаться, потому что давно знаю, что забуду его имя в ближайшую миллисекунду и просто стану называть его Джорджем.

Я полжизни разъезжала на таких авто и знаю, что и как. Я делаю шаг, потом еще один, и еще, а шофер без слов открывает заднюю дверь и отступает, чтобы я вошла. Он слегка кланяется и салютует мне краешком планшета. Как только моя юбка-шорты прочно устраивается на сиденье, шофер закрывает дверцу с хлопком — этаким солидным стуком качественной американской «наземной яхты».

За массивной дверью я перестаю слышать живой мир снаружи. Окна затемнены, и меня словно коконом окутывают черная кожа сидений, пропахшая средством для ухода, прохладный кондиционированный воздух, мягкий блеск туманного стекла и латунной отделки. Звуки доносятся только из-за старомодной перегородки между передними и задними сиденьями.

За ароматом кожи улавливается другой запах, более слабый — будто в этой машине недавно очистили и съели вареное яйцо. Слабый запах то ли серы, то ли метана. А еще пахнет поп-корном… Поп-корном и карамелью, шариками из попкорна. Окошечко в перегородке закрыто, но я слышу, как водитель садится и щелкает застежкой ремня безопасности.

Двигатель заводится, автомобиль медленно и лениво трогается с места. Спустя какое-то время передок машины задирается вверх. Чувство такое же, как на первой горке аттракциона или на сложной взлетной полосе в маленьком альпийском аэропорту в Локарно.

Обитая и обтянутая тканью кожаная утроба — заднее сиденье «линкольна». Каждый раз, оказавшись в таком месте, проверьте, не направляетесь ли вы в Гадес. В карманчике для журналов — обычный набор кинематографической ерунды, включая «Холливуд репортер», «Вэрайети» и «Вэнити фэйр» с моей мамой — на обложке она широко улыбается, а внутри плетет всякую чушь про Гайю, Мать-Землю. Маму отфотошопили почти до неузнаваемости.

И да, родители много раз говорили мне о силе контекста и Марселе Дюшампе [24], о том, что даже писсуар становится искусством, если повесить его на стену шикарной галереи. И практически каждый сойдет за кинозвезду, если поместить его физиономию на обложку «Вэнити фэйр». Но именно поэтому я так, так благодарна, что меня отправили в послежизнь на «линкольне», а не на автобусе, барже или еще каком-то транспорте для массовой перевозки потного скота. Снова спасибо, Сатана.

Крутой подъем и растущая сила тяжести вдавливают меня в кожаную обивку. Окошечко в перегородке шофера отъезжает, и я вижу в зеркале заднего вида его солнечные очки. Водитель говорит со мной через отражение:

― Если можно поинтересоваться… вы, случайно, не родственница кинопродюсера Антонио Спенсера?

На его лице мне виден лишь рот; улыбка растягивается в зловещую ухмылку.

Я достаю «Вэнити фэйр» и подношу к лицу.

― Похожа? В отличие от мамы у меня есть поры.

Меня ужасно клонит в сон. Увы, я уже знаю, к чему он завел этот разговор. Шофер говорит:

― Я и сам иногда пишу сценарии.

Да, конечно, я знала об этом предстоящем откровении с того момента, как впервые увидела автомобиль. Каждого шофера зовут Джордж, и у каждого шофера в Калифорнии есть сценарий, который он готов тебе впихнуть. Еще в четыре года — когда я вернулась домой с Хэллоуина с целой наволочкой втюханных мне сценариев — я научилась справляться с этой неловкой ситуацией. Как говорил мой отец: «Сейчас мы не ищем новые проекты…» Что значит: «А не понес бы ты свою писульку какому-нибудь другому богатому придурку». И все же, несмотря на то, что все детство я училась вежливо и по-доброму ставить крест на надеждах и мечтах условно одаренных и серьезно настроенных юных талантов — или потому, что я очень устала, или потому, что понимаю: вечная послежизнь покажется еще более долгой, если нельзя будет развлечься хоть второсортным чтивом — я говорю:

― Конечно. Дайте мне готовую рукопись, почитаю.

Я постепенно задремываю, сжимая в руках журнал «Вэнити фэйр» с лицом мамы на обложке, и тут чувствую, что передок автомобиля больше не взбирается на небо. Он выровнялся. Мы, будто перевалив через гору, начинаем клониться вниз, медленно и страшно.

Водитель смотрит в зеркало заднего вида, все еще ухмыляясь.