Том 4. Наша Маша. Из записных книжек - Л. Пантелеев

Я знаю, что это такое: сам чуть ли не до тридцати лет не мог отучить себя от этой пагубной страсти. Да, это — страсть, почти наркомания!

Не странно ли, что такие вещи передаются по наследству?

По-видимому, это свойственно определенному темпераменту (до сих пор, до 72 лет, грызет ногти С. Я.). Так же как алкоголизм — не сам же по себе передается!

Как бы то ни было, надо отучать Машку от этой гадости. И чем раньше, тем лучше. Не отучишь в три года — и в пятнадцать будет ходить с обкусанными ногтями.

15.12.59.

Гуляла с бабушкой. Перед тем как укладываться спать, мама принесла ее ко мне. Ах, какая она была славненькая: румяная, ясноглазая, переполненная радостью жизни.

— Там подвале баба Яга живет! — сообщила она мне.

— Под какой Валей?

— Подвале!

Предлогами она, по своей грузинской манере, до сих пор пользуется не часто.

— Под Валей? Может быть, под Люсей?

— Да нет. Под-ва-ле!!!

— Ах, в подвале?

— Да, да, подвале!

. . . . .

— Ты с кем гуляла?

— Куда?

— Не куда, а с кем. С бабушкой, с мамой или с папой?

— С каком папой?

— Что значит «с каком»? «С каким» надо говорить.

— С каким папой? С твоём?

И эти своеобразные «диалектизмы» сочетаются с самыми изысканными «интеллигентскими» оборотами:

— Я спать не хочу, во-первых…

. . . . .

— Ну, довольно, — сказал я. — Иди спатеньки.

— Нет, нет! Лежатеньки!

Спать днем не любит. Предпочитает лежать.

. . . . .

Зашел сегодня в столовую, где Машка в одиночестве играла — переставляла что-то на своей кухне.

— Ты знаешь? — объявила она мне. — Тамара у меня ногти кусает.

— Да что ты говоришь? Какая дрянная девчонка!

Усмехнулась.

— Она потому кусает, что у нее подарочков нет.

16.12.59.

Вечером пришла ко мне:

— Алеша, ты обещал музыку и кино показать.

Время было позднее, кино мы отменили. А музыку («Рондо каприччиозо» Сен-Санса) слушали. Поначалу слушала как будто с удовольствием, но быстро утомилась.

18.12.59.

— Ты что, Маша, спишь? — спрашивает мама.

— Нет.

— А что ты делаешь?

— Я думаю.

— О чем же ты думаешь?

— Я все хочу сказку тебе придумать.

. . . . .

На днях лежали с нею с грелками на животах. Машка уверяла, что у нее болит живот.

Потом говорит:

— А тете Маше как больно было!

Я даже вздрогнул. Что такое? Откуда она знает?

Но тут Машка застонала, закряхтела:

— Охтеньки! Ох, не могу! Ох, как больно!

И я понял: она слышала, как стонала и охала тетя Маша, и вот — запомнила и представляет тетю Машу.

Талантливо? Да, очень. Но говорят, что в этом возрасте так талантливы все дети.

19.12.59.

У меня в комнате стоит новая, очень красивая, алюминиевая лестница-стремянка. Она высокая — в семь ступенек. Машка влезает на лестницу, и каждая ступенька у нас — этаж.

— Это, — я говорю, — второй этаж. Это под нами. А здесь — третий этаж. Здесь мы живем. И здесь рядом Олечка Розен живет. А здесь четвертый этаж. Здесь Алеша Григорьев.

Машке эта игра очень нравится. Спрашивает все время:

— Где Алеша? Где Оля? Алеша над нами? А тетя Нюра тоже над нами?

— Она под нами, а Алеша над нами.

— А где… знаешь… Леночка Журба живет? Не под нами она живет?

— Нет. Она над нами.

— Высоко?

. . . . .

Объяснил ей, что такое имя и что такое фамилия. Не очень-то поняла, конечно.

Играем в доктора.

— Как вас зовут?

— Оля.

— А фамилия?

— Фамилия? Финуля.

Или:

— Кули-бали.

. . . . .

Очень ей понравилась фамилия Журба. Леночку она давно знает, но что она «Леночка Журба» — для Машки открытие.

Весь вечер:

— Журба! Журба! Леночка Журба!..

20.12.59.

Все утро помогает матери убирать квартиру. Правда, в ту же тряпку, которой вытирает с туалета пыль, пытается и сморкаться. Но все-таки.

Спрашиваю у нее:

— Ты что делаешь?

— Помогаю.

— Кому помогаешь?

— По-мо-га-ю!!!

Помогать для нее — это работать.

. . . . .

Скрывать что-нибудь, лгать она не умеет (или почти не умеет). Всегда (почти всегда) признается в содеянном. Очень хотим, чтобы правдивость эта не была утрачена. Всячески поощряем ее, когда она говорит правду, не наказываем, если она сама пришла и сказала. Но и тут нельзя перегибать палку. Все зависит от размеров проступка, от степени вины и злой воли. За нечаянно никогда наказывать нельзя — можно пожурить, посердиться, посетовать, но не наказывать.

23.12.59.

Мама и бабушка с утра отправились «в город». Я ночью работал, проснулся в первом часу, думал, что и Машки нет дома. Так тихо было в квартире.

Оказывается, дома, с тетей Минзамал.

Зашел в столовую. Вскочила, обрадовалась.

— Алешенька! На! На, подержи, пожалуйста! — и протягивает мне красный флажок. Отдать насовсем флажок — жалко, но, чтобы задержать меня хотя бы на несколько минут, дает подержать мне это сокровище.

25.12.59.

Бабушка и мама говорят, что Машка исключительно хорошо вела себя все утро. Объясняется это тем, что папа оставил ей с вечера записку такого содержания:

«Тук-тук-тук. Маша, превращаю тебя в очень хорошую девочку».

Надо было видеть, как чинно сидела она за столом.

. . . . .

Играем. Маша — тетя Оля, она же — Ольга Крокодиловна. Я — девочка Люся, любимый Машкин персонаж. Тетя Оля идет в магазин, чтобы купить что-нибудь для больной Люси. Возвращается, кричит:

— Ой, в магазине дома никого нет.

. . . . .

…Не может очистить банан.

— Папа, открой банан!

26.12.59.

…С удовольствием пьет рыбий жир! Странно.

Унаследовать даже такой редкий дар. Неужто это у нас от наших архангелогородских предков, трескоедов?!!

27.12.59.

Гуляла часа полтора с бабушкой.

Спрашиваю:

— Где была, что делала?

— В садике была. Деда Мороза не видела. И подрлуг моих не было.

— А у тебя сколько подруг?

— У меня много подрлуг.

Желаемое выдает за сущее.

. . . . .

Ее единственность, то, что она одна у нас, и то, что у нее нет подруг, сказывается на ее играх. Если она не играет с нами (со мной или с бабушкой, главным образом), она играет одна, выступая сразу в нескольких ролях. Говорит при этом на разные голоса:

— Ваши дети дома?

Басом:

— Нет, их нету. Они в лес ушли. Вот они идут! «Кокоша, ты где был? И Тотоша!.. Где вы были?»

И тоненьким голоском:

— Мы в лес ходили. Глибы собиляли.

Подруги (или хотя бы подруга) ей нужны до зарезу.

28.12.59.

Расковыряла из озорства покрывало на маминой тахте. Сначала тянула ниточку, а потом и пальцем стала помогать. Мама увидела и в ужас пришла. Стала на Машу сердиться и говорить, что она не любит и любить не хочет таких девочек, которые дырки на покрывалах делают.

Машка слушала, слушала и заплакала. Потом сквозь слезы говорит:

— Когда я большая буду, я всё тебе заштопаю…

. . . . .

Мама и бабушка пекут к Новому году всякую сдобу. Дали и Машке теста, она слепила крохотные булочки и крендельки и уложила их на свои игрушечные листы (из кукольной плиты). Мама поставила эти листы в настоящую духовку — и вот в руках у счастливой Машки настоящие крохотные булочки! Бежит ко мне, хочет угостить. Я обедал, сказал, что сейчас не хочу, после. А когда Машка вышла зачем-то из комнаты, я пошутил: спрятал все булочки, кроме одной, самой большой, под кусок хлеба.

Машка приходит:

— Ах! Где мои булочки?

— А я съел их. Вкусные!..

Лицо исказилось от ужаса. Брызнули слезы. И — главное — рука судорожно вцепилась в мою грудь и трясет, трясет меня.

Я вскочил, накричал на нее, выставил в коридор.

А ведь она была так хорошо настроена, готовилась играть со мной, хотела кормить меня булочками!..

Эх, папа, папа! Далеко ли ты ушел от своей Машки?..

. . . . .

Еще вчера вечером, обнимая нас с мамой, она сказала:

— Давайте, друзья, жить дружно!

Да, так и сказала, обезьянка!

30.12.59.

Утром мама принесла ее ко мне.

Голос у Машки хриплый, как у пропойцы или у старого курильщика.

— Доброе утро! Доброе утро! — захрипела она.

Ответив на ее приветствие, — я почему-то (совесть нечиста, что ли?) напомнил ей о вчерашнем:

— Жадина ты! Маленькую булочку для папы пожалела!..

— А помнишь, — говорит, — я еще в Разливе конфету тебе не дала. Тете Минзамал тоже не дала, а потом дала.