Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов

Воронцова-Дашкова назвала еще одну причину недостатка волевых качеств Михаила в тот день — он был нездоров. «Вид его был чрезвычайно болезнен, я уже знала, что великий князь давно страдает приступом болей язвы желудка. В тот момент у него был такой вид, словно он еле терпел на ногах». Он часто морщился, «превозмогая боли в желудке»[2420].

Сколько длились раздумья Михаила Александровича? Палеолог (со слов одного из участников) отводит на них 5 минут, Воронцова-Дашкова со слов Джонсона — пятнадцать, Андрей Владимирович со слов Караулова — полчаса.

Михаил вернулся в гостиную. Часы, по версии Шульгина, показывали полдень. Матвеев, который более точен, поскольку писал дневник, а не мемуары, называет час дня. Спокойным голосом последний российский император произнес несколько фраз. Каких точно, не запомнил никто. Со слов князя Львова Владимир Набоков запишет их смысл. Михаил заявил, что «при настоящих условиях он далеко не уверен в том, что принятие им престола будет на благо Родине, что оно может послужить не к объединению, а к разъединению, что он не может быть невольной причиной возможного кровопролития и потому не считает возможным принять престол и предоставляет решение (окончательное) вопроса Учредительному собранию»[2421].

Шульгин единственный, кто пишет, будто после этих слов великий князь заплакал. Вряд ли. Остальные очевидцы, напротив, отметили его выдержку. И зафиксировали немедленно последовавшее торжествующее восклицание Керенского:

— Ваше Высочество, вы — благороднейший патриот!

Шульгин вложил в уста Керенского более развернутую фразу:

«— Ваше Императорское Высочество… Я принадлежу к партии, которая запрещает мне соприкосновение с лицами императорской крови… Но я берусь… и буду это утверждать перед всеми… да, перед всеми, что я глубоко уважаю… великого князя Михаила Александровича»[2422].

Среди остальных присутствовавших, как записал Палеолог, «напротив, наступило мрачное молчание; даже те, которые наиболее энергично настаивали на отречении, как князь Львов и Родзянко, казались удрученными только что совершившимся, непоправимым. Гучков облегчил свою совесть последним протестом:

— Господа, вы ведете Россию к гибели, я не последую за вами на этом гибельном пути»[2423]. Гучков вновь подал в отставку, краткосрочную. Как и Милюков.

Михаил Александрович удалился. Формально он все еще оставался императором, поскольку никаких актов о его отречении еще не существовало, если не считать помятого проекта, лежавшего в кармане у Некрасова.

Княгиня Путятина как гостеприимная хозяйка позвала завтракать. Некоторые из уставших и голодных участников этого исторического действа с удовольствием откликнулись на приглашение. Кто именно, история вновь достоверно не знает. Точно были сама графиня, Михаил, Львов, Шульгин, Матвеев, Джонсон. Путятина сажает за стол также Керенского и, явно ошибочно, Набокова — тот появится позже. Шульгин добавляет подробностей и персонажей (Матвеева и Джонсона он не зафиксировал — не исторические фигуры): «Узкую часть стола занимала сама хозяйка. По правую ее руку — великий князь. По левую посадили меня. Рядом с великим князем был, кажется, князь Львов. Рядом со мной, кажется, Некрасов или Терещенко. Напротив княгини — Керенский. Остальных не помню.

За завтраком великий князь спросил меня:

— Как держал себя мой брат?

Я ответил:

— Его Величество был совершенно спокоен… Удивительно спокоен…

Затем я рассказал все, как было»[2424].

Как только обед закончился и хозяйка покинула столовую, все стали ждать, когда Михаил заговорит об акте отречения. Напряжение разрядил до того молчавший свояк великого князя Матвеев, попросивший показать подготовленный думцами проект. Некрасов извлек листок. Матвеев, опытный юрист, быстро пробежал его и протянул обратно. Текст никуда не годился. О том, чтобы просто подмахнуть его у Михаила, не могло быть и речи. Сам Матвеев скромно отметит: «После завтрака М.А. предложил кн. Львову и Шульгину приступить при моем участии к оформлению происшедшего. Я указал, что при составлении акта необходимо иметь перед собою подлинное отречение Государя и Основные законы»[2425]. Никаких сборников законов на квартире Путятиной не было. И никто из присутствовавших не знал, что подлинник отречения все еще лежал под кипой газет в министерстве путей сообщения, хотя Шульгин поведал, кому его отдал.

Коль скоро при Михаиле Александровиче оказался юрист, министры тоже решили позвать правоведа. Их выбор остановился на Владимире Набокове, которому вечером того же дня предстояло стать управляющим делами Временного правительства. Михаил не возражал, тем более что сестра Набокова была дружна с Натальей Брасовой. Князь Львов сел за телефон. Он искал Набокова в Генштабе, дома, но безуспешно. Наконец жена разыскала его в доме его начальника генерала Манякина и передала просьбу Львова прибыть на Миллионную.

Владимир Набоков — сын министра юстиции при Александре II и отец будущего великого писателя — вырос в придворной среде, был образцом человека света и считался красивым удачником и баловнем судьбы. «По Таврическому дворцу он скользил танцующей походкой, как прежде по бальным залам, где не раз искусно дирижировал котильоном, — вспоминала Тыркова-Вильямс. — Но все эти мелькающие подробности своей блестящей жизни он рано перерос… Он стал выдающимся правоведом, профессором, одним из виднейших деятелей освободительного движения… Говорил он свободно и уверенно, как и выглядел. Человек очень умный, он умел смягчать свое умственное превосходство улыбкой, то приветливой, а то и насмешливой»[2426]. Этому человеку — видному кадету — предстояло написать документ, поставивший точку в истории российской монархии.

После звонка супруги Набоков поспешил по указанному адресу, «разумеется, пешком, так как ни извозчиков, ни трамвая не было. Невский представлял необычайную картину: ни одного экипажа, ни одного автомобиля, отсутствие полиции и толпы народа, занимающие всю ширину улицы… Я пришел на Миллионную, должно быть, уже в третьем часу». Караул проводил Набокова в квартиру, где Львов рассказал ему об отречении Михаила Александровича и тут же стал просить уговорить соратника по партии Милюкова не выходить из состава правительства. Набоков не сразу сообразил, для чего его позвали. Когда Львов объяснил, тот понял, что даже его правовых познаний может оказаться недостаточно и что без Основных законов действительно не обойтись. Набоков «тотчас же остановился на мысли попросить содействия такого тонкого и осторожного специалиста по государственному праву, как барон Б. Э. Нольде. С согласия кн. Львова я позвонил к нему, он оказался поблизости, в министерстве иностранных дел, и пришел через четверть часа»[2427]. С собой барон захватил первый том Основных законов.

К Набокову и Нольде присоединился Шульгин, и они уединились в соседней комнате. «Это была детская, — вспоминал Шульгин. — Стояли кроватки, игрушки и маленькие парты… На этих школьных партах и писалось…»[2428]. Текст отречения, по словам Набокова, «и был составлен