Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А Михаил Александрович так и не узнает, что в момент переговоров с думцами на его стороне было командование армии, а тысячи солдат и офицеров фронтовых частей присягали ему на верность. В Пскове после отъезда Николая в городском соборе был отслужен молебен в честь нового царя. В шесть утра тогда еще ни о чем не подозревавший генерал Эверт телеграфировал Родзянко (послание не дошло до адресата, в Могилеве ее задержали): «Объявив войскам армий вверенного мне Западного фронта Манифест Государя императора Николая II и вознеся вместе с ним молитвы Всевышнему о здравии Государя императора Михаила Александровича, о благоденствии Родины и даровании победы, приветствую вместе с вверенными мне войсками в вашем лице Государственную думу, новое правительство и новый государственный строй»[2386]. В 4-й Кавалерийской дивизии генерал Краснов объявил о восшествии на престол императора Михаила и в течение еще двух дней награждал солдат Георгиевскими крестами его именем…
Около 8 часов утра поезд привез Гучкова и Шульгина на Варшавский вокзал Петрограда. Никто из официальных лиц их не встречал. Оригинал Манифеста об отречении лежал во внутреннем кармане пальто Шульгина. Гучкова толпа подхватила и унесла на митинг в железнодорожные мастерские. Шульгина тоже схватили за руки и потянули — объявить о результатах поездки «войскам и народу». «Какие-то люди суетились вокруг меня, — вспоминал Шульгин, — торопили и говорили, что войска уже ждут — выстроены в вестибюле вокзала… Здесь действительно стоял полк, или большой батальон, выстроившись на три стороны — «покоем». Четвертую сторону составляла толпа… Стало так тихо, как, кажется, никогда еще… Я читал им «отречение»… Я поднял глаза от бумаги. И увидел, как дрогнули штыки, как будто ветер дохнул по колосьям… Прямо против меня молодой солдат плакал. Слезы двумя струйками бежали по румяным щекам…
— Вы слышали слова Государя? Последние слова императора Николая II? Он подал нам пример… нам всем — русским… как нужно… уметь забывать… себя для России… Государю Императору… Михаилу… Второму… провозглашаю — «ура!»
И оно взмыло — горячее, искреннее, растроганное… И под эти крики я пошел прямо перед собой, прошел через строй, который распался, и через толпу, которая расступилась, пошел, не зная куда… И показалось мне на одно короткое мгновение, что монархия спасена».
В шумящей толпе Шульгин не сразу услышал, как служащий вокзала несколько раз говорил ему, что его по телефону разыскивает Милюков. Шульгин пробился к аппарату и услышал хриплый и надорванный голос:
«— Не объявляйте манифеста… Произошли серьезные изменения…
— Но как же?.. Я уже объявил…
— Кому?
— Да всем, кто здесь есть… какому-то полку, народу… Я провозгласил Императором Михаила…
— Этого не надо было делать… Настроение сильно ухудшилось с того времени, как вы уехали… Нам передали текст… этот текст совершенно не удовлетворяет… совершенно… необходимо упоминание об Учредительном собрании… Не делайте никаких дальнейших шагов, могут быть большие несчастия…
— Единственное, что я могу сделать — это отыскать Гучкова и предупредить его… Он тоже где-то, очевидно, объявляет…
— Да, да… Найдите его и немедленно приезжайте оба на Миллионную, 12. В квартиру князя Путятина…
— Зачем?
— Там великий князь Михаил Александрович… и все мы едем туда… пожалуйста, поспешите…»[2387].
Узнать, где Гучков, было не трудно. Но идти на митинг железнодорожных рабочих, славившихся своим революционным радикализмом, с оригиналом текста отречения императора в кармане Шульгин справедливо опасался. На счастье, вновь зазвонил телефон — это был Бубликов, который предусмотрительно уже отправил на вокзал доверенного человека по фамилии Лебедев, чтобы тот забрал документ. Ему-то Шульгин и передал драгоценный документ.
В огромную мастерскую с железно-стеклянным потолком, где стеной стояла густая толпа рабочих, Шульгин едва втиснулся. Гучков и еще несколько человек возвышались на помосте, с которого председатель собрания поносил новое правительство: в главе стоит князь, а министры — сплошь помещики и фабриканты. Выкрикивать в этой аудитории здравицы императору Михаилу явно не стоило. Шульгин протиснулся через толпу, вскарабкался на помост и встал рядом с Гучковым. Толпа угрожающе надвигалась на президиум. А оратор распалялся все больше:
— Вот они приехали, — показывал он перстом на Гучкова и Шульгина. — Кто их знает, что они привезли? Может быть, такое, что совсем для революционной демократии — неподходящее… Вот вы бы там, товарищи, двери и поприкрыли бы».
Товарищи бросились закрывать двери. Дело принимало неприятный оборот. Неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы один рабочий, лицо которого показалось Шульгину в тот момент исключительно интеллигентным, не сказал, что подобные методы — «хуже старого режима». После этого депутатам даже дали выступить. Они ограничились общими революционными фразами, ни словом не упомянув о новом императоре, после чего поспешно покинули мастерскую, сославшись на срочное совещание в Думе.
Бубликов уверяет, что Гучков все-таки обнародовал содержание Манифеста, после чего не расстался с жизнью только благодаря его — Бубликова — предусмотрительности. «Гучков, приехав в Петроград, смело пошел объявлять акт отречения в мастерские Северо-Западных дорог, невзирая на старательные убеждения не делать этого. Рабочие обступили Гучкова, и когда он, прочитав акт отречения, воскликнул: «Да здравствует император Михаил II», то рабочие пришли в страшную ярость и, закрыв помещение мастерских, проявляли недвусмысленное намерение акт уничтожить, а Гучкова — линчевать. Лишь с великим трудом удалось одному из моих агентов, присутствовавших при этом, убедить рабочих, что недостойно было бы с их стороны убивать доверчиво пришедшего к ним человека, когда этому человеку ничего не сделал даже Николай. Сам акт потихоньку с заднего крыльца увезли мои подчиненные с вокзала ко мне в министерство, и я хранил его у себя в кабинете»[2388]. Общепринятые в советской историографии сведения о том, что Гучков по возвращении из Пскова был арестован возмущенными революционными рабочими, следует отнести к разряду большевистского фольклора.
Шульгин и Гучков сели в машину, на капот которой улеглись два солдата, выставив вперед штыки на винтовках. Погода была — на загляденье. («Снова чудный ясный день — сильный мороз»[2389], — записал 3 марта в дневнике Александр Бенуа.) Но увиденное в городе оптимизма не добавляло. «И вот это — ужас, — вспоминал
