Труды - Антоний Блум

Вы хотите сказать, что в вашей проповеди и учении можете апеллировать, скажем, к забытому христианскому подсознанию или к христианскому наследию, которое присутствует, хотим мы того или нет, в сознании людей?

Я бы сказал – нет. И я думаю, что это очень важный, очень позитивный момент – что можно не апеллировать к этому наследию, потому что, пока у нас есть какая-то возможность обращаться к прошлому людей, в частности к их культурному прошлому, слишком легко направить их по проторенному пути. Но если им приходится начинать все заново, выбираться из старой колеи, то они открывают Евангелие со всей свежестью, новизной и остротой. Я глубоко убежден, что апеллировать можно именно к этому абсолютному – нет, «абсолютный» неудачное слово, – к подлинной сути каждого человеческого существа. Если мы верим, что Бог сотворил нас в соответствии с Собой, способными быть Ему созвучными настолько совершенно, что мы становимся соучастниками всего того, что Он есть, включая Его Божественную природу, тогда мы можем обращаться именно к этим глубинам человека. Для меня не важен культурный фон: я часто говорю, что я рад ощущать себя не эллином, не иудеем, но варваром, не имеющим корней нигде, я, если хотите, скиф.

Вы несколько раз упоминали, что Евангелие всегда ново. Но для людей, которые слушают вашу евангельскую проповедь, некоторые слова – «Бог», «Христос», «Библия», «Церковь» – очень стары и привычны. Как вы преодолеваете проблему использования слов, которые отягощены прошлым, когда пытаетесь передать новизну Евангелия?

Я думаю, что новизна не заключается в словах. Можно использовать старые слова с новым чувством. Возьмите, например, поэзию. Прекрасное стихотворение может быть составлено из самых обычных, самых простых слов и все же передавать чувство новизны, свежести, откровения чего-то ранее неслыханного. Я убежден, что слова, которые употребляешь, должны время от времени обновляться. Например, мы все время пользуемся словами, которые в христианском словоупотреблении приобрели специфический оттенок и потеряли всякое значение вне наших христианских интеллектуальных рамок. Я думаю, там, где возможно, следует избегать этого и пользоваться словами, которые просто доступны, полны смысла. Например, я часто говорю о солидарности Бога с нами. Вначале на меня нападали за это: «Это не по-богословски», «Что вы имеете в виду под солидарностью?», «Это слово, взятое из общественной жизни и политики». Я говорил: «Да, но это слово, которое всем понятно». Мы все понимаем, что значит стоять за кого-то или отступиться от него.

И все же бывает такой период, когда говоришь определенными словами. Наступает момент, когда приходится использовать привычные христианские слова в таком контексте, чтобы они выступали рельефно, по-новому, чтобы люди не воспринимали их как старую песню. И вдруг, поставленные рядом с другими мыслями, они проявляются – как картина выделяется на стене, когда найден правильный фон.

Вы упомянули поэзию. Поэт может обновлять слова, потому что владеет тайной, называемой «вдохновение». Как может христианский проповедник найти эту новизну? Как проповедовать, чтобы слушатели почувствовали какую-то новизну жизни, новизну Евангелия?

Я не думаю, что есть какие-то приемы, потому что не может быть приемов для того, чтобы уловить Бога, сделать Его своим пленником. Но я верю, что, если проповедник никогда не разрешает себе, проповедуя, повторять мысли, которыми он пользовался в прошлом и отложил про запас, но говорит только о том, что в данный момент является его опытом Бога, тогда он может передать что-то.

Не говорите ли вы здесь о том, что суммируется в слове «молитва»?

Молитва? Да, если вы обозначаете словом «молитва» не упражнение, а некую ситуацию, какое-то отношение с Богом. Например, я всегда настаиваю на том, чтобы дьякон заранее читал в течение недели те места из Евангелия, которые он будет читать в храме в воскресенье, чтобы он продумал их, чтобы он не только умственно довел их до своего сознания, но облек их в плоть и кровь, чтобы, когда он читает, каждое слово стало для него живым. Тогда оно станет живым для всех слушающих. Я думаю, что, когда мы проповедуем, мы не должны направлять наше внимание на слушателя. Как сказал один из святых отцов, следует вонзить слово Божие в собственное сердце, как кинжал, как нож. И когда потечет кровь вашего сердца, это значит, что и еще чье-то сердце поражено.

Вы знакомы с академическим миром Англии и занимаетесь миссией среди студентов университетов. Насколько проповедь в этой среде отличается от проповеди рабочим или проповеди в стране, где большинство не имеет христианских корней?

Содержание моей проповеди – одно и то же. Это благая весть, притягательность Евангелия. В этом смысле есть целый ряд тем, которые следует доводить до всех, все они сходятся и в полноте выражаются в личности Иисуса Христа. Ясно, что с одним человеком говоришь не так, как с другим. Но это даже не вопрос среды. Мы говорим здесь с вами в таких выражениях, которые я, возможно, не употреблю, говоря с другим человеком, потому что сейчас говорим мы, идет обмен мыслями, чувствами между нами.

Но вот студенты… В настоящее время есть два типа студентов. Одни – либо через личное обращение, либо через свои семьи и общины – уже укоренены во всем, что составляет христианство. А есть такие, для которых весь этот мир совершенно неведом. Они знают слова, но за словами ничего не стоит. Мне случалось проповедовать на улицах, в лондонских и абердинских доках, на улицах Оксфорда. И встречаются не только студенты, это может быть кто угодно. Докеры действительно очень отличаются от людей, которые случайно собираются группой вокруг вас в Оксфорде, так что невозможно говорить теми же самыми словами, на одном и том же профессиональном, культурном или литературном уровне. А кроме того, у меня бывают контакты с людьми, которые не принадлежат к христианской религии.

Но во всех случаях для меня существуют два основных момента – мое сердце и их сердце. Мое человечество, которое до некоторой степени, пусть очень малой, влито в человечество Христа, и их человечество, которое также частично слито с человечеством Христа. Мы встречаемся в реальной человеческой сущности, просто. И я стараюсь говорить от сердца к сердцу, пусть и выражаюсь несовершенно и приблизительно. Ведь большей частью я говорю на языках, которые для меня неродные, так что я не могу претендовать, будто говорю с высоким уровнем красноречия или знания языка.

Разрешите мне теперь задать вам очень прямой вопрос: для чего вы проповедуете благую весть? В чем для вас заключается цель благовествования?

Ну, это вопрос, на который легко ответить в общем, но его труднее проанализировать. Видите ли, я был совершенно диким неверующим лет до пятнадцати. Я никогда не читал Евангелие, никогда не держал его в руках, никогда не слышал о нем, я сделал все, чтобы никогда не попадать в церковь. Я был совершенно чужд этой области. В пятнадцать лет я впервые прочитал Евангелие – в момент глубокого отчаяния и негативизма, когда жизнь, люди не имели для меня никакого смысла, никакого значения – до такой степени, что я решил покончить с собой, если в течение года не найду какого-то смысла в жизни. Встреча лицом к лицу с Христом как моим Живым Богом, в личности живого, воскресшего Иисуса из Назарета, изменила абсолютно все. Вот об этом я и должен говорить: откровение смысла, воплощенного в Личность, откровение Истины, которая есть Некто, откровение конечной Цели, которая не где-то впереди, но уже тут и даже была прежде нас, две тысячи лет назад, откровение вечной Жизни, которая настанет не завтра, когда я умру, но которая уже здесь, потому что мы уже живем ею. И все это в контексте всего Евангелия с его «тесными вратами», его остротой, его отказом от всякого компромисса с тем, что не является провозглашаемой им истиной.

Разрешите мне отчасти сыграть роль провокатора. Тот опыт, который вы описали, столь личный, столь эмоциональный, – не открыт ли он для традиционной марксистской критики, согласно которой религия является лазейкой, позволяющей уйти от ответственной общественной позиции? Не сосредоточивает ли опыт такого рода внимание людей на собственном спасении, делая их тем самым эгоистичными, озабоченными лишь собственным духовным благополучием, безразличными к общей вере и жизни их страны и народа?

Нет, не думаю. В детстве, после революции, я чувствовал себя совершенно отчужденным и оторванным от всего, что было вокруг меня. Жизнь была такая, что я воспринимал человеческий мир людей, детей и взрослых, как опасные джунгли, полные врагов. И моя реакция на окружающий меня мир была такова: в этом мире можно выжить, только став совершенно бесчувственным и каменным, жестоким, как хищный зверь. Так что исходное положение было именно разобщенность и отрицание другого.