Черчилль. Биография - Мартин Гилберт

Черчилль сначала не воспринял смысл предложения Эйзенхауэра. Перечитав телеграмму из Вашингтона и весьма пренебрежительный комментарий к ней Министерства иностранных дел, он вдруг увидел возможность осуществления своей надежды на встречу в верхах. Но 8 мая настанет более через месяц после того, как он уйдет в отставку. «Предложение Эйзенхауэра, – написал он Идену 12 марта, – следует рассматривать как возникновение новой ситуации, которая повлияет на наши личные планы». Черчиллю показалось, что он увидел свет в конце длинного туннеля. «Значимость готовности Вашингтона к встрече на высшем уровне невозможно переоценить, – пояснял он Идену. – Это важнейший факт. Мы не имеем права недооценивать его или не поддержать его. Телеграмму из Вашингтона необходимо показать кабинету министров, а пока посол должен направить «теплое послание» президенту.

Иден был сильно разочарован намерением Черчилля проявить очередную дипломатическую инициативу, не говоря уже о его желании, в связи с этим, еще месяц оставаться у руля. Вечером 13 марта, вернувшись из Чекерса, Черчилль сказал Идену, что в связи с перспективой парижской встречи, за которой последует саммит в Лондоне, он отменяет свое решение уйти в отставку 5 апреля.

В полдень на следующий день на Даунинг-стрит собрался кабинет министров, чтобы обсудить сообщение из Вашингтона. Иден настаивал, что это не означает никакого нового этапа в отношениях с Россией. Черчилль возражал. Он сказал, что придает первостепенную важность готовности Эйзенхауэра приехать в Европу с целью обсуждения плана четырехсторонней встречи с русскими. «Это, – сказал он, – новая и важная инициатива, и мы должны ее приветствовать».

Кабинет перешел к обсуждению возможности организации четырехсторонней встречи в июне, вслед за парижской встречей с Эйзенхауэром в мае. Черчилль выдвинул предложение, что встреча, на которой будут присутствовать русские, может состояться в Лондоне. Возможно, упоминание июня вынудило Идена внезапно потерять самообладание. К недоумению коллег, которые ничего не знали о том, что назначено на 5 апреля, он медленно и отчетливо произнес: «Означает ли это, премьер-министр, что наши с вами договоренности отменяются?»

Черчилль был крайне недоволен, что Иден таким образом затронул тему отставки. В ответ он невнятно заговорил о «неких национальных интересах» и о том, что «всегда об этом мечтал». Иден прервал его словами: «Я уже десять лет министр иностранных дел. Мне нельзя доверять?»

«Похоже, нам неизвестны некоторые факты», – вмешался лорд Солсбери и стал настаивать, чтобы кабинету сообщили, что происходит между Черчиллем и Иденом. Но Черчилль отказался. «Я не могу согласиться на такого рода дискуссию, – сказал он. – Я знаю свой долг, и я исполню его. Если кто-то из членов кабинета возражает – он может быть свободен».

Министры покинули Даунинг-стрит в недоумении. «Бедный кабинет. Большинство министров ничего не знает о нашей внутренней истории, и они остались озадаченными и встревоженными, – написал Черчилль Клементине. – Разумеется, как ты знаешь, на меня может повлиять только одно, и это – возможность организовать в ближайшее время встречу с Советами на высшем уровне. В ином случае я вполне готов передать ответственность. Мне показалось, телеграмма Макинса дает новый шанс, и я хочу им воспользоваться».

По иронии судьбы и случайному совпадению сразу же после заседания кабинета 14 марта Черчилль как раз вносил последнюю правку в выступление в палате по поводу предложения лейбористов вынести вотум недоверия правительству именно за недостаточность усилий по организации конференции с Советским Союзом. Предложение было внесено Эттли. К этому времени Маленкова уже сменили Булганин и Никита Хрущев. «Я прилагал максимальные усилия, – говорил Черчилль в палате, – чтобы запустить процесс организации встречи на высшем уровне и добиться реальных результатов. Хотя я затрудняюсь определить, что означают недавние изменения в советской правящей верхушке, – продолжал он, – не думаю, что они должны каким-то образом удержать нас от дальнейших попыток».

Предложение Эттли не прошло, и Черчилль был готов «прилагать усилия» для организации парижской конференции и лондонского саммита. Но через несколько часов после этого выступления на Даунинг-стрит из американского посольства пришло известие о том, что «Эйзенхауэр лично не желает участвовать во встрече с русскими». Это было правдой. 16 марта телеграмма от Макинса подтвердила, что ни президент, ни Даллес не рассматривают возможность «преждевременной» четырехсторонней встречи с русскими и лондонского саммита не будет. Для Черчилля эта новость стала ударом, для Идена – праздником: передача полномочий 5 апреля может состояться. «ПМ выглядит грустным, – записал Макмиллан 17 марта в дневнике после обеда на Даунинг-стрит. – Теперь наверняка кризис нерешительности миновал».

Миновал он не окончательно. 27 марта Черчилль узнал, что Булганин положительно отозвался о перспективе переговоров четырех держав. Через два дня на аудиенции в Букингемском дворце Черчилль сказал королеве, что думает о перенесении срока своей отставки. «Он спросил, не возражает ли она, – записал Колвилл на следующий день, – и она ответила «нет!». Через несколько дней личный секретарь королевы Елизаветы письменно сообщил Черчиллю, что королева «полностью понимает, почему 29 марта все еще остается некоторая неопределенность относительно будущего». Эта неопределенность не могла и не смогла длиться долго. 30 марта стало ясно, что, несмотря на высказывания Булганина, для проведения конференции на высшем уровне в ближайшем будущем нет реальной перспективы, тем более с учетом негативного отношения Эйзенхауэра, и Черчилль уйдет в отставку 5 апреля, как и планировалось.

30 марта в 6:30 вечера Черчилль попросил прийти Батлера и Идена. «Нас с Энтони пригласили в комнату правительства, – позже вспоминал Батлер. – Уинстон допустил промах, попросив меня сесть справа, но потом поправил себя и подозвал Энтони. Мы смотрели на Плац-парад конной гвардии. Затем Уинстон коротко произнес: «Я ухожу, преемником будет Энтони. Детали обсудим позже». Церемония окончилась. Мы вышли в коридор и обменялись с Энтони рукопожатиями».

Утром 31 марта Черчилль попросил секретаря королевы сэра Майкла Адеана проинформировать ее величество, что он подает в отставку в пятидневный срок. «Она признает вашу мудрость в принятии такого решения, – сообщил в ответ Адеан, – но чувствует глубочайшее личное сожаление. Ей будет особенно не хватать еженедельных аудиенций, которые она находит очень полезными и, если так можно выразиться о государственных делах, очень увлекательными».

Карьера политика подошла к концу. Однако из-за забастовки газетчиков отставка Черчилля слабо освещалась прессой. 4 апреля они с женой дали прощальный ужин для королевы и герцога Эдинбургского. В полдень на следующий день Черчилль провел последнее заседание кабинета министров, пожелав коллегам «удачи в трудной, но обнадеживающей ситуации». Затем он встретился с министрами, не входящими в состав кабинета, и дал на прощание один совет: «Никогда не отдаляйтесь от американцев».

Затем Черчилль на машине отправился в Букингемский дворец, где подал королеве прошение об отставке. «Она спросила, не хочу ли я рекомендовать преемника, – записал он по возвращении на Даунинг-стрит, – а я ответил, что предпочитаю оставить решение за ней. Королева сказала, что это дело нетрудное и что она вызовет Энтони Идена. В ходе непродолжительного разговора она выразила уверенность, что я захочу остаться в палате общин, но что в ином случае она предложит мне титул герцога. Я сказал, что хотел бы остаться в палате, пока позволят силы, но, если почувствую, что эта работа для меня слишком тяжела, буду очень горд, если она вернется к своему предложению».

Днем, в последний час своего пребывания на Даунинг-стрит, Черчилль устроил чай для обслуживающего персонала. На нем присутствовали более ста человек: секретари, телефонистки, посыльные, водители. Затем, провожаемый собравшимися, он вышел и уехал в Чартвелл.

Уход от дел и преклонный возраст помешали любви Черчилля к путешествиям. Через неделю после отставки они с Клементиной улетели на Сицилию. Когда он садился в самолет, ему передали письмо королевы, написанное собственноручно. «Благодаря вас за все, что вы сделали, – писала она, – я должна была ограничиться личным опытом пребывания на троне, сравнительно небольшим, в течение которого вы были моим Первым министром. Если я не упомянула о предыдущих годах, в которых вы сыграли ведущую роль, то лишь потому, что вы знаете, как высоко ценил вас мой отец. И вы понимаете, что он был заодно со своим народом и народами всего свободного мира в выражении глубокой и искренней благодарности вам. В последнее время вам пришлось столкнуться с холодной войной, с ее опасностями и угрозами, более устрашающими, чем все, с какими вам приходилось иметь дело раньше в военные или мирные годы. Благодаря вашей прозорливости и вашему влиянию на наши судьбы вы смогли усилить, если подобное вообще возможно, восхищение, которое испытывают к вам не только здесь, но и во многих уголках мира. Уходя, вы уносите с собой много самых нежных и добрых чувств. Со своей стороны, я уверена, что, расставаясь, я тем не менее обретаю мудрого советника, который не откажет мне в помощи и поддержке в грядущие дни. И пусть их будет как можно больше».