Замок лорда Валентина (сборник) - Роберт Силверберг

Он отодвинул донесения в сторону и достал из шкатулки зуб дракона, который сунула ему в руку та женщина по имени Милилейн, когда он входил в Кинтор. С самого первого прикосновения к зубу он понял, что тот не просто диковинная безделушка, амулет для суеверных слепцов. Но лишь по прошествии нескольких дней, пытаясь вникнуть в его значение и угадать, как его можно использовать, — причем всегда тайно, не посвящая в свои занятия даже Карабеллу, — Валентин начал понимать, что за вещь подарила ему Милилейн.

Он притронулся к блестящей поверхности зуба, столь хрупкого на вид и почти прозрачного. Однако он не уступал прочностью самому твердому из камней, а его тонкие края были остры, словно заточенное стальное лезвие. На ощупь он был прохладным, но Валентину казалось, что сердцевина его состоит из пламени.

В его мозгу вновь зазвучала музыка колоколов.

Сначала торжественный, почти похоронный перезвон; затем — быстрая смена звуков, каскад ускоряющихся ритмов, которые скоро превратились в почти неразборчивую мешанину из различных мелодий, когда очередная начинала звучать еще до окончания предыдущей; а потом — все мелодии слились воедино, образовав сложную, ошеломительную симфонию. Да, теперь он знал, что это за музыка, понимал, что она — песня водяного короля Маазмурна, которого жители суши знали как дракона лорда Кинникена, который был самым могучим из всех громадных морских драконов.

Валентину потребовалось немало времени, чтобы понять, что он слышал музыку Маазмурна задолго до того, как талисман попал к нему в руки. Много путешествий тому назад, плывя в первый раз от Алханроэля в сторону Острова Сна, он спал в каюте «Леди Тиин» и видел сон, в котором паломники в белых одеждах, среди которых был и он сам, устремились к морю, где вырисовывались очертания огромного дракона, известного как дракон лорда Кинникена. Зверь лежал с разверстой пастью, куда попадали все приближавшиеся к нему паломники. И когда этот дракон двинулся к берегу и даже выбрался на сушу, от него стал исходить колокольный звон — звук настолько тяжелый и ужасный, что, казалось, он рвет воздух.

От этого зуба исходил тот же самый звон. И Валентин мог бы с его помощью, если бы ему удалось сосредоточиться и отправить разум в странствие по свету, войти в контакт со сверхъестественным сознанием гигантского водяного короля Маазмурна, которого непосвященные называли драконом лорда Кинникена. Таков был дар Милилейн. Откуда она могла знать, как его может использовать он, и только он? А может быть, она вовсе того не знала? Возможно, она подарила ему зуб лишь потому, что он представлял в ее глазах святыню, и она даже не подозревала, что ее дар можно использовать таким образом, для сосредоточения силы воли…

— Маазмурн. Маазмурн.

Он пробовал. Он искал. Он звал. С каждым днем он все ближе подходил к полноценному общению с водяным королем, к настоящему разговору с ним, к соединению разумов. Он почти добился того. Может быть, сегодня, завтра или послезавтра…

— Ответь мне, Маазмурн. Тебя зовет понтифекс Валентин.

Он больше не испытывал страха перед невероятным разумом дракона. За время тайных странствий души он начал понимать, насколько ошибочным было представление сухопутных обитателей Маджипура об исполинах морских глубин. Да, водяные короли внушают страх; но бояться их не надо.

— Маазмурн. Маазмурн.

Еще немного, подумал он.

— Валентин!

Из-за двери раздался голос Карабеллы. Валентин резко вышел из транса, подскочив и чуть не свалившись на пол. Затем взял себя в руки, положил зуб обратно в шкатулку, успокоился и вышел из комнаты.

— Нам пора в муниципалитет, — сказала она.

— Да-да, конечно.

Отзвуки тех таинственных колоколов все еще отдавались в его душе.

Но теперь ему предстоит исполнять другие обязанности. Зуб Маазмурна может немного подождать.

Час спустя Валентин расположился на помосте в зале муниципалитета, а крестьяне медленно рассаживались перед ним. Они отвешивали ему поклоны и подносили для благословения свои орудия труда — косы, мотыги и прочее, — будто понтифекс одним возложением рук мог восстановить прежнее процветание пораженной болезнями долины. Сначала он подумал, что это, по всей видимости, какое-то древнее поверье, распространенное среди сельских жителей здешних мест, в большинстве своем гэйрогов; но потом решил, что нет, вряд ли, поскольку до того ни один понтифекс не посещал долину Престимион, да и любой другой район Зимроэля, и у них не было никаких оснований ожидать его появления здесь. Скорее всего, эту традицию придумали тут же, на месте, когда узнали, что предстоит встреча с ним.

Но, впрочем, какая разница? Они подносили ему свои орудия, он прикасался то к ручке, то к лезвию, то к древку, улыбался самой задушевной улыбкой, находил для каждого сердечные слова, ободрял, и они отходили от него довольные и сияющие.

Уже в конце вечера в зале началось какое-то оживление, и Валентин, подняв голову, увидел приближающуюся к нему странную процессию. По проходу в сопровождении двух женщин своей расы медленно брела гэйрогша весьма преклонного возраста, если судить по почти бесцветным чешуйкам и поникшим змейкам ее волос. Она казалась слепой и совершенно немощной, однако держалась удивительно прямо и с усилием, будто пробиваясь сквозь каменную стену, продвигалась вперед.

— Это Аксимаан Трейш! — шепотом произнес Нитиккималь. — Вы слышали о ней, ваше величество?

— К сожалению, нет.

— Мудрейшая женщина, кладезь знаний, самая известная из лусавендровых плантаторов. Говорят, она чуть ли не при смерти, но добилась того, чтобы увидеть вас сегодня.

— Лорд Валентин! — окликнула она его чистым, звенящим голосом.

— Уже не лорд, — отозвался он, — а понтифекс Валентин. Вы оказали мне большую честь вашим визитом, Аксимаан Трейш. Ваша слава опережает вас.

— Валентин… понтифекс…

— Подойдите, дайте мне вашу руку, — сказал Валентин. Он взял обеими руками ее иссохшиеся, древние лапы и крепко их сжал. Он смотрел ей прямо в глаза, хотя по прозрачности ее зрачков ему было ясно, что она ничего не видит.

— Нам говорили, что вы самозванец, — заявила она. — Здесь появлялся маленький краснолицый человек и говорил, что вы ненастоящий корональ. Но я не стала его слушать и ушла отсюда. Я не знала, настоящий вы или нет, но решила, что не ему рассуждать о таких вещах, не этому краснолицему.

— Да, это был Семпетурн, я встречался с ним, — сказал Валентин. — Теперь он поверил в того, кто был истинным короналем, а теперь стал истинным понтифексом.

— А вы восстановите целостность мира, истинный понтифекс? — спросила Аксимаан Трейш голосом удивительно звонким и чистым.

— Мы все будем восстанавливать наш мир, Аксимаан Трейш.

— Нет, не все. Мне уже не придется, понтифекс Валентин. Я умру с недели на неделю. Скоро, во всяком случае. Но я хочу добиться от вас обещания, что мир станет таким же, как и раньше — для моих детей, для моих внуков. Если вы дадите мне такое обещание, тогда я встану на колени перед вами, но если вы дадите ложную клятву, то пусть Божество покарает вас так же, как и всех нас, понтифекс Валентин!

— Я обещаю вам, Аксимаан Трейш, что мир будет полностью восстановлен, станет еще краше, и уверяю вас: это не ложная клятва. Но я не могу позволить, чтобы вы становились передо мной на колени.

— Я сказала, что встану, значит, встану! — И, с удивительной легкостью отмахнувшись от обеих женщин, как от мошек, она с глубоким почтением опустилась на колени, хотя ее тело казалось негнущимся, как кусок кожи, пролежавший лет сто на солнце. Валентин склонился, чтобы поднять ее, но одна из женщин — ее дочь, скорее всего, дочь — перехватила его руку и удержала, а потом в страхе посмотрела на свою ладонь, будто не веря, что посмела прикоснуться к понтифексу. Аксимаан Трейш поднялась медленно, но без посторонней помощи и сказала: — Вы знаете, сколько мне лет? Я родилась при понтифексе Оссиере. Думаю, что старше меня на свете никого нет. А умру я при понтифексе Валентине: и вы восстановите мир.

Наверное, она хотела произнести пророчество, подумал Валентин. Но ее слова больше напоминали приказ.

Он сказал:

— Я исполню все, Аксимаан Трейш, а вы доживете до того дня, когда сможете увидеть обновленный мир собственными глазами.

— Нет-нет. Второе зрение приходит, когда пропадает первое. Жизнь моя почти закончена, но ваш путь я вижу отчетливо. Вы спасете нас, сделав то, что сами считаете невозможным.

А завершите свои деяния тем, что вам меньше всего хотелось бы сделать. И хотя вы творите невозможное, а после чего совершите нежелаемое, вы будете знать, что поступили правильно, и возрадуетесь тому, понтифекс Валентин. А теперь, понтифекс, дай нам исцеление. — Ее раздвоенный язык мелькал с невероятной быстротой. — Исцели нас, понтифекс Валентин! Исцели нас!