Сталин и Гитлер - Ричард Овери

Мощный призыв двух систем основывался на той мере, в какой население двух стран идентифицировало себя с центральной идеей послания. В каждом из двух случаев существовали важные исторические обстоятельства, которые значительно облегчили готовность населения принять искаженные версии истины. Обещания, даваемые диктатурами, были соблазнительно притягательными, так как они соответствовали тем устремлениям, которые к этому времени уже разделяли многие группы населения, и с легкостью передавались остальной его части. В Советском Союзе обещание революционного рая, который будет достигнут через искупительную борьбу, было центральной идеей большевистского дела и использовалось для оправдания тех жертв, которые народ приносил сегодня. Для верных членов и сторонников партии было особенно важно верить во все это; для миллионов рядовых граждан, пытавшихся приспособиться к реалиям и обстоятельствам после революционного мира, отдаленная утопия давала сублимированную цель перед лицом, в противном случае необъяснимых, трудностей и лишений. В Советском Союзе в период Сталинской диктатуры даже люди из внешнего мира представлялись провозвестниками золотого будущего. «Кто должен сказать, чем для нас был Советский Союз?» – задавался вопросом Андре Жид, – больше, чем земля обетованная – пример, путеводная звезда… Земля, существовавшая там, где Великая Утопия находилась в процессе превращения в реальность»35. Не каждый советский гражданин вполне понимал природу того, что обещали власти, или принимал его необходимость, или меру человеческих жертв, которые требовались, но те рамки, в пределах которых выполнялась работа диктатур, представляли собой огромную веру народа, ставшую неотъемлемой частью повседневной жизни, верой в то, что будущее стоит тех жертв, которые приносятся сегодня.

В Германии страстным желанием отменить результаты Великой Войны, освободиться от чувства вины, возродить мощное авторитетное государство, устранить угрозу коммунизма, утвердить особые Германские ценности и культуру были всецело охвачены не только активисты, участвовавшие в националистической революции, но и многие остальные немцы, проявлявшие враждебность или индифферентные по отношению к национал-социалистической партии. Коллективная психологическая травма и стыд, вызванные поражением в войне, в 1933 году внезапно оборвались; чем более очевидной становилась перспектива того, что Гитлер действительно способен исполнить обещания политического возрождения Германии, ее морального обновления и подъема культуры, тем с большей готовностью население идентифицировало себя с диктатурой и новой эпохой в истории Германии. Потребность в вере в возможность искупления отражала коллективное безрассудство, психологическую меру которого с позиции истории невозможно определить, но она проявлялась с очевидностью в готовности населения принять за истину заявления режима, погрузиться в его язык, усвоить его ценности и поведение. Этот процесс сублимации, завершившийся за очень короткий период времени, указывает на то, что поддержка народа не была лишь ответом на язык и пропагандистскую риторику режима, она вытекала из чувства незащищенности и возмущения тех, кто поддерживал и одобрял Гитлера, как Германского мессию даже до 1933 года. В этом, как и в советском, случае диктатуры свели преданность и веру к простой формуле, заключавшейся в вере в лучшее будущее, более безопасную идентичность и преобразующее воздействие новой политики. Энергия этого призыва действовала неотразимо даже на тех, кто не был убежден им; те же, кто продолжал сопротивляться, рассматривались как еретики, которые оказались неспособны постичь новую веру.

Это не означает, что каждый немец стал национал-социалистом или каждый советский гражданин – коммунистом. Одобрение центральных мифов диктатуры для большинства рядовых граждан носило характер побочного процесса, который во многих случаях оставался тем, что не вполне осознается. Огромное большинство людей в каждой из систем не имело особых причин не верить в ту реальность, которая была им дарована. Способность историков отвергать искаженную или ложную реальность, очевидную в речах и пропагандистских листках, распространявшихся диктатурами, является привилегированной реакцией, преуменьшающей ту степень, до которой эти документы использовались тогда и так, как будто сентименты, выраженные в них, действительно были правомерны36. Склонность предполагать, что населения обеих диктатур находились в состоянии перманентной вовлеченности в критические действия – воодушевленные, отвергающие, и сопротивляющиеся, означает преувеличивать степень общего политического самосознания и приписывать им не соответствующую реальности степень осведомленности о более широких процессах в государстве, о которых даже многие партийные функционеры часто не догадывались.

Огромное большинство советских и германских граждан никогда не исключались из нового общества. Они оставались за пределами основных политических процессов, держась от них на относительно большом расстоянии; их взгляды на политическую реальность были узкими и ограниченными, эти люди были плохо информированы и не увлекались особыми размышлениями; их не затрагивал террор, если их не квалифицировали как противников; их повседневная жизнь находилась в тени политики, но не обязательно включалась в нее. Местные отделения партии доводили до них партийную линию, следили за непокорными и поощряли энтузиазм по отношению к делу. Метафоры режима представлялись далекими устремлениями, сами лидеры для них свелись к иконографическим образам, мелькавшим на краткий миг в кадрах кинохроники или в газетной статье, но физически очень далекие от основной массы населения. Оба, и Гитлер, и Сталин, стали объектами идеализации, как феномены, способные выполнить свое главное обязательство – в неумолимой борьбе создать желанную утопию. Эти политические амбиции были восприняты и усвоены рядовыми гражданами, став нормой их поведения в обычной жизни. Сима Аллен, американец, в 1930-х годах живший в Советском Союзе, записал много разговоров с обычными русскими людьми, которые показывают, как легко мифы режима становились неотъемлемой частью повседневной жизни. «Если бы мы не построили нашу промышленность, мы бы давно уже были разрушены каким-нибудь иностранным государством»; «позвольте мне сказать, Россия развивается так, как она никогда не могла развиваться в прежние времена! Жизнь немного трудная сейчас, но она стремительно улучшается»; текст татарской песни: «говорит обо всем, что сегодня ново и хорошо в нашем мире и как мы меняем старый мир»37.