Власть и наука - Валерий Сойфер

Разумеется, было бы жестоким винить в недопонимании принципов научной работы, в замыкании в скорлупу ограниченности и за счет этого в обкрадывании самого себя лишь одного Лысенко. Он жил в том мире, который, во-первых, был создан идейными вождями общества, а, во-вторых, был ему по душе, о чем он так любил разглагольствовать. Мифотворчество, вкупе с шапкозакидательством, с отвержением ценности настоящей науки стали веяниями того времени, и Лысенко следовал этим завихрениям. Водоворот огромных по масштабу социальных перемен втянул в себя Лысенко, закрутил его и поглотил, как поглощают водовороты щепки, а случается и крупные бревна.

При обсуждении таких вывертов советской жизни принято валить все беды на Сталина. Однако наивно считать, что во всем Сталин один виноват. Пожалуй, надо сказать определеннее: ссылки на Сталина особенно нелогичны. И уж совсем наивно обвинять в бедах, случившихся с Лысенко, Сталина. Лысенко выступил на авансцену благодаря своим недюжинным природным данным, он завоевал с боем позиции на вершине пирамиды власти благодаря умению вести борьбу, а не в силу случайности или прихотей Сталина. В созданной системе ценностей он был настоящим самородком чистой пробы, драгоценным бриллиантом. Только караты драгоценности взвешивались на иных весах, -- фальшивые поделки ценились выше подлинных бриллиантов. Так что в своей системе измерений он был рекордсменом. Даже в личных отношениях со Сталиным он переиграл рябого диктатора, сумел втереть ему очки в тот момент, когда другие лидеры партии уже раскусили Трофима. В этом он тоже был рекордсменом. Благодаря поразительной интуиции царедворца и проницательности своеобразного мудреца, благодаря умению разгадывать тайные помыслы Сталина, он смог играть на тех струнах, которые при ином прикосновении издали бы фальшивые звуки и вызвали бы лишь раздражение "великого кормчего". Несерьезно отрицать эти яркие черты его характера.

И никто не мог сравниться с ним в умении общаться с простолюдинами, говорить на их языке. Он обращался не к рассудку крестьян, он взывал к их предрассудкам, он будил в них эти живучие предрассудки, столь близкие сердцу темных и исконно забитых крестьян. Значит, умел он, взлетев наверх, не растерять навыков общения с низами.

Распространено мнение о том, что медвежью услугу оказали ему помощники, накипь, облепившая его со всех сторон. С этим нельзя не согласиться. На ура воспринимали они любой бред, любые эрзацы мысли их шефа. И тут же преподносили ему доказательства правоты по каждому пункту. Вранье, фальшь, шулерские замашки его помощничков, конечно, оказались страшным бичом лысенкоизма и привели к гибели все "учение". Лысенко должен был бы проклясть свою школу, откреститься от нее. Только ведь для этого надо встать над самим собою, а такого никому не дано. Своими силами этого не сделаешь.

Но, с другой стороны, в школе Лысенко были не одни лишь циничные жулики. Было много и простых людей, может быть, не очень глубоко образованных, но по-своему неглупых. Они все поголовно обожали своего вождя, боготворили его, ни на миг не могли допустить мысли, что он мог в чем-то ошибаться или что-то недопонимать. Я не раз встречал таких людей, каждый раз обнаруживая их гранитную убежденность во всеобщей правоте идей, некогда исходивших от теперь уже покойного шефа.

Как-то раз я столкнулся с этим во время поездки в "Горки Ленинские", когда И.Е.Глущенко уговорил меня посмотреть его опыты по переделке озимых пшениц в яровые. Сопровождать нас он позвал давнишнюю сотрудницу "Горок", много лет проработавшую с Лысенко, а теперь перешедшую к Глущенко. Мы ходили весь день по полям и делянкам, я дотошно спрашивал о деталях их работы, пытался разобраться в количественной стороне дела, найти генетическую причину превращений. Причина эта ускользала. Я видел, что эта сотрудница очень хотела убедить меня в одном и разубедить в другом. Мы все устали, выдохлись, хотя она превосходно себя вела, была сдержана, терпелива и терпима. Она заинтересовано слушала возражения и старалась мягко их парировать. И вдруг на фоне этой усталости я, видимо, слишком жестко сказал о наивности попыток Лысенко обойтись без генов. На это последовала реплика, смысл которой сводился к тому, что Лысенко понимал всё на свете, а вот мы пока действительно наивно думаем, что можем своим умишком дорасти до него. Тут уж удивился я и спросил:

- Неужели Вам кажется, что Лысенко был прав всегда?

На это она твердо и без внешней аффектации, как-то устало, сказала:

- Трофим Денисович был гением. Все его идеи гениальны и будут восприняты в будущем.

Был конец лета. Желтели бесчисленные колосья. Сухонькая фигура женщины, резко очерченная боковым светом заходящего солнца, контрастно выделялась на золотистом фоне. Было бы бестактно рассмеяться на эти слова. Было, наверняка, нелепо пытаться её разубедить. Я счел за благо промолчать, избрав единственную, как мне казалось, форму несогласия -- оставления её реплики без ответа, глухого с моей стороны молчания. Вскоре я распрощался...

Много раз я вспоминал этот разговор, в памяти всплывал образ старой женщины, долгие годы проработавшей вместе с Трофимом Денисовичем и сохранившей к нему высокое чувство преклонения. Меня изумляло и, признаюсь, даже как-то сердило, что и она и прочие лысенкоисты рассматривали своего бывшего патрона как непризнанного абсолютного гения, просто опередившего свое время и потому несправедливо оплеванного в конце жизни. Они жалели то время, которое ушло и унесло с собой ореол славы великого Лысенко. Это напоминало бесчисленные рассказы о солдатах Наполеона, забывших и тяготы службы, и жестокость тирана, и горечь поражений, а сохранивших лишь святое чувство преклонения перед их великим предводителем. Многих из этих людей Лысенко лично оскорблял, ко многим из них персонально относился высокомерно, третировал, держал в черном теле, не давал защищать диссертации, продвигаться по службе, благоволя в то же время на их же глазах всяким проходимцам и явным мошенникам типа Карапетяна. Обо всем этом они порой рассказывали, не стесняясь. Казалось бы, сделай они всего одно движение, встряхни лишь Головой и розовые очки спадут с глаз, открывая еще одну черту Лысенко -- его научное убожество и банкротство. Но этого-то как раз никогда и не происходило. Как о человеке говорили порой плохо, вспоминали, правда, с натугой, всякие дурно пахнущие историйки, а стоило копнуть глубже, задеть его научное "кредо", как следовал категоричный и вполне единодушный взрыв признания:

- Лысенко?. . . . . . . . Гений!

И только когда я стал смотреть на этих людей не как на более или менее симпатичных или отталкивающих персон -- то говорящих на чистом литературном русском языке, то на диалекте с исковерканными словами и выражениями, что было чаще, а как на УЧЕНЫХ, то есть специалистов своего дела, я понял, в чем тут загвоздка. Все эти люди, вся "школа Лысенко" несла на себе непременную печать научного убожества, все они были учеными не второго и даже не третьего сорта, а хуже. Каждый из них знал лишь какое-то ремесло, свою узенькую темку, никогда не следил за научными аргументами своих оппонентов. Как закономерный результат такого отбора сотрудников само собой получалось, что все идеи Лысенко воспринимались ими единственно: НЕКРИТИЧЕСКИ. А посему то, что покоробило бы любого образованного биолога, лысенкоистами акцептировалось восторженно. В каждой идее Лысенко яркой стороной выступала демагогическая, бесшабашная ненаучность, сдобренная фальшивой "заботой об урожае". Эрзац бил в глаза неспециалистам повышенной тягой к утилитарности и внешней революционностью. Авторитеты запросто сбрасывались с пьедестала, их заумные, на взгляд середняков, идеи и законы отвергались бездоказательно, но шумно. А от зажигательной революционности, от причастности к "великому труду очищения науки от реакционного буржуазного хлама, оставшегося нам в наследство от старого мира" (Ленин), самомнение этих людей росло. Участие в "величественной деятельности" приятно щекотало нервы, прибавляло веса в собственных глазах. Именно в этой приземленности, излишней и покоившейся на пустом месте самоуверенности и зарождалось чувство преклонения лысенкоистов перед Лы

Стоит ли говорить, что эти люди с порога отвергали малейшее подозрение в преступности поступков и самого Лысенко и его ближайших сторонников в еще одной области -- репрессалиях. Аресты и гибель научных противников списывались на счет Сталина. Иногда вскользь говорилось о том, что не может быть развития науки без драмы идей, хотя кому не ясно, что развитие науки должно сопровождаться драмами, но не драмами человеческого бытия.

Один из самых близких к нему людей как-то вечером рассказывал, как Лысенко спасал невинно арестованных людей, как возмутился, узнав, что его первые в жизни аспиранты написали в газету "Социалистическое земледелие" статейку о непозволительном на их взгляд факте разгильдяйства двух сотрудников одесского института -- Куксенко и Гаркавого, разгильдяйстве, якобы граничащем с вредительством. После публикации в газете письма аспирантов обоих обвиненных тут же арестовали, но Лысенко, узнав о самоуправстве аспирантов, не убоялся написать реляцию в НКВД, и через какое-то время обоих освободили, а Гаркавый позже даже дружил с теми, кто на него "пожаловался в газету". Рассказывал этот сотрудник Лысенко и о замечательном, по его словам, человеке и прекрасном редакторе первых выпусков журнала "Яровизация" Ф.И.Филатове, арестованном только за то, что над его столом висел портрет Есенина. И за него вступился Лысенко, добился освобождения Филатова, тот уехал потом в Саратов, был верным лысенковцем и, спустя годы, защитил докторскую диссертацию.