Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

земной жизни от жизни вечной, понятие человеческого достоинства, его ценность не только с точки зрения полезности. Наконец, он определяет границы власти государства над человеком. С нуля, начиная с красной линии, начинается игра. Эти три депозита находятся на столе истории нашего мира. Первые игроки умирают, приходят следующие. Конечно, каждый что-то платит или теряет капитал, внесенный предшественниками. Платежи зачастую небольшие, порой вообще нулевые, а в других случаях значительные. Одни увеличивают или уменьшают христианский платеж, другие — греческий, третьи — римский. Эта игра иногда не совсем честная, иногда честнее, но ясно одно: никто не ставит под сомнение огромного и, наверное, неоценимого значения — да, и заруби себе на носу — неоценимого значения греческих, римских и христианских взносов. Они обсуждаются, курс их меняется, но и речи нет о выводе их из обращения, из игры. В мире творится плохое, это правда, но, пока никто не теряет веры в эти три больших взноса, есть надежда, что с их помощью удастся решить многие проблемы. Многие уже решены, и ценность их никогда не оспаривалась, когда старались их умело перемешивать. Получались худшие или лучшие смеси, но, повторяю, никогда до сих пор не было сомнения в ценности основных компонентов: Греции, Рима и Христа. Между тем ситуация в мире становится все тяжелее. Это я объясню тебе потом, чтобы не затемнить образ. (Здесь будет место для капитализма.) И вот приходит сначала фашизм, а потом Гитлер. Вроде как лекарство.

Я чувствую, как во мне что-то начинает подниматься. Раньше я не думал об этом. В последнее время я сознательно превратился только в приемник с очень ограниченным диапазоном. А теперь началось… я уже говорю не для Тадеуша; я знаю, что говорю прежде всего для себя. Суммирую для себя, чтобы сложение не оказалось слишком длинным.

Характерной особенностью этого лекарства является то, что называется тоталитаризмом, то есть, в общем, абсолютным и полным отрицанием значения трех больших депозитов. Для тоталитаризма нет ничего неприкосновенного, а ты как человек, в зависимости от способностей, уже не Тадеуш, а всего лишь лопата, кирка, отвертка, напильник и так далее. Такие люди, как я, всего лишь перо, кисть, граммофонная пластинка или (и чаще всего) шарманка. Можно с ними делать все, что угодно. Их судьба, их жизнь зависят от центральной диаграммы, и эта диаграмма показывает, будут люди жить хуже или лучше. Ртуть, с таким трудом поднявшаяся выше нуля, резко падает вниз. Снова наступает холод языческого мира, возникает языческое «восхваление государства», из которого по тем или иным причинам изгоняются Эйнштейн, Манны и Верфели, как прежде изгонялся Анаксагор, Овидий, а других вынудили покончить жизнь самоубийством, как, например, Сократа. Ужасно и безнадежно. Что из этого получится?

Я почти кричу. Какое мне дело до того, что Тадеуш не знает, кем они были. Я говорю для себя. Об этом нельзя забывать. Мысли плавятся. Как этот горячий песок. Что делать, что делать? Не забывать ни на минуту. Я чувствовал, что на этот раз Тадзио смотрел на меня с настоящим уважением. Он ничего не говорил и только, сидя с поджатыми ногами, время от времени плевал в воду.

30.8.1940

Мы распланировали маршрут возвращения. Каркассон — Ницца: 570 км. Все время по берегу моря. В Бандоле мне хочется заехать на виллу «Полин», проведать тень Кэтрин Мэнсфилд{40}. Я многое бы отдал сейчас за ее «Письма». Из Ниццы мы поедем через Альпы.

А пока отдыхаем и едим с утра до вечера. Я съел уже, наверное, полкадки оливок, стоящей в углу у моей колдуньи. Под вечер мы ездим на тренировки — разминать ноги. Кроме того, Тадзио задает мне сотни вопросов, а я стараюсь ему на них отвечать. Я рассказываю ему о строительстве пирамид, о храме в Карнаке, о Парфеноне. Больше всего его интересуют технические детали, и он не перестает удивляться различным вещам. На примере нашей бутылки с водой объясняю ему, как египтяне устанавливали обелиски с помощью песка. На примере двух бутылок, одной на фоне пледа, а другой на фоне неба, открываю ему секреты архитектурной гармонии Парфенона и разной толщины колонн храма. Это вызывает у него еще вопросы: на сколько градусов был отклонен первый ряд колонн? На сколько сантиметров толще колонны на фоне неба? Как велико было отклонение от прямой, более длинной стороны Парфенона? А как звали архитектора? А в каком году? И так далее, и так далее…

В конце концов мне всегда хочется кричать «полцарства за малый Ларусс{41}», потому что, конечно, я не помню таких подробностей. На десерт я всегда рассказываю ему о Наполеоне. Эту эпопею он может слушать часами. Радуется, что увидит Тулон, что поедет по дороге Наполеона из Ниццы. Мы все, наверное, рождаемся с определенной симпатией к Наполеону. Я обещаю ему, что после возвращения в Париж мы поедем смотреть Мальмезон{42}. И — болезненный укол: Боже, ТЕПЕРЬ ТАМ НЕМЦЫ. Постоянно о них забываю. Что думает тень Наполеона о Франции, сидя сейчас в летнем павильоне среди отцветших роз? В этом павильоне он радел о ее величии.

Что мне с того, что я все это знаю? Сегодня я жалею, что у меня нет никакой специальности; если бы я был фрезеровщиком, токарем или сварщиком, я бы знал, что я что-то из себя представляю. А так? Люди моего типа — в некоторой степени пережиток, независимо от результатов войны. Мир рухнет в любом случае, и придется идти в ногу с ним. Надо будет создавать новый порядок и забыть, что ты был воспитан для поддержания старого. В лучшем случае мне исполнится тридцать лет, когда можно будет начать новую жизнь. Очень интересно, как ее начинать и с чего. Если бы… Нет. Больше всего злят меня мысли в условном наклонении. Они способны самого здорового человека загнать в могилу. В такие минуты лучше всего использовать систему Скарлетт{43}: «Подумаю об этом завтра!»

После обеда меня позвала хозяйка кафе: Monsieur Bonbonski, une dépêche pour vous[96]. Ага, телеграмма от Роберта. Я вскрыл ее — нужно возвращаться, фабрику ликвидируют. Мы уселись с Тадеушем на веранде и грустно уставились в небо. Мы оба, еще будучи здесь, уже стали скучать по Грюиссану. Тоска про запас. И погода установилась замечательная. Солнце и легкий ветерок с моря. Но ничего не поделаешь; сегодня не имеет смысла ехать, а завтра воскресенье, наша контора и так закрыта. Завтра прощальные визиты, пакуем манатки.

Сегодня