Крепостной Пушкина - Ираклий Берг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так бы и всё и тянулись ещё лет десять, но что-то у мошенников произошло, и они рассорились. Михайло быстро проиграл в конфликте, как более мелкий зверь, и не знал, что делать. Тут на него вышли люди (с маленькой буквы, так как по факту то были представители Людей), предложившие помощь и потребовавшие её же.
Калашников согласился. Опуская подробности, — он должен был способствовать вашей смерти от рук преступников.
Я знал о замысле, разумеется, но нашёл лишним вмешиваться, ведь вера моя в вашу исключительность не допускала и не допускает возможности вашей гибели от рук подобного отребья. Поразить вас способен только равный.
Поэтому я, убеждённый, что ничего у них не выйдет, отдал другой приказ (не удивляйтесь несуразности, у нас параллельная система команд, и я выговорил себе право руководства, наступающее в определённый момент) на ожидаемый случай провала. Результат вы сейчас видите.
Это мой подарок для вас, Александр Сергеевич. Ваши враги мертвы, я приношу их в дар. Здесь была казнь существ, осмелившихся поднять руку на человека. Вы можете заглянуть в глаза предавшего вас Калашникова, поскольку я приказал срезать ему веки.
P.S. Чемодан ваш не сгорел, доложу вам. Его должны были украсть до заметающего следы пожара. Вы должны понимать причину.
С уважением, ваш брат, и, надеюсь, в будущем — друг».
— И что это за околесица? — спросил Безобразов, когда Пушкин дал прочесть и ему. - Кроме того, что у вас действительно есть враг, я немногое понял.
— Вот и я не вполне понимаю, Пётр Романович, но письмо это писано левой рукой.
— Что с того?
— Значит автор не желает показывать свой истинный почерк так же, как истинное имя и лицо.
— Я бы сказал, что это нелепая, глупая и несмешная шутка, не видь сейчас столько загубленных душ. Кстати, кузен, а что там было о «народе обречённом»? Это о нас, что ли?
Вместо ответа поэт подозвал Степана и тоже дал почитать письмо, благо, написано оно было на русском.
— Давайте подождём, что скажет Степан, — предложил Пушкин.
— Степан скажет, что таких друзей — за... один орган да в музей, барин, — отозвался мужик, закончив чтение и начав заново.
— Зачем вы дали ему письмо? — Насупился ротмистр, но Пушкин только ухмыльнулся.
— Я показал вам это творение больного разума потому, что вы должны согласиться со мной, Петр, и согласиться добровольно, что давать письму ход нельзя.
— Что вы имеете в виду, кузен?
— Что автор — ненормален. При том обладает большой властью и силой. Доказательства лежат перед нами. И дать письму ход по инстанциям — значит подвергнуть вас опасности.
— Почему вы так думаете?
— Письмо я изучу поподробнее, но сразу могу сказать, что логика этого человека искажена и отравлена. Возможно, он фанатик. Упоминает некую организацию, все эти братья, люди, разум, человечество...
— Неужто масоны? — удивился Безобразов.
— Боюсь, что нет, мой храбрый друг, масоны действуют иначе, да и друзей у меня там... Откуда вы, к слову, знаете, что они ещё действуют, ведь масонство запрещено? — смог улыбнуться Пушкин.
Безобразов пожал плечами, видом показывая, что, мол, тоже ему секрет.
— Нет, я понимаю одно: вам нужно держать ухо востро, Александр, раз дело не в случайных душегубах, не в проворовавшемся Михайле, а в чём-то большем. Из Петербурга всё идёт.
— Думаете?
— Уверен. Вся дрянь оттуда. С жиру бесятся. И, кстати, пока не забыл — я принимаю ваше предложение о поступлении на службу, о которой вы говорили. Или, вернее, так и не сказали ничего толком.
— Вот как?! А Маргарита Васильевна не станет перечить?
— Баба?! Мне? Перечить?! — изумился ротмистр с тем оскорблённым видом, что так любят принимать находящиеся под каблуком у супруг мужья, когда кто-либо подвергает сомнению их главенство в семье.
— Не обижайтесь, Пётр Романович, я лишь беспокоюсь о вашем домашнем счастии.
— Пустое, кузен. Засиделся я дома, а так, быть может, и не скучно получится. Сдаётся мне, что... а, впрочем, не важно. Я согласен!
Мужчины пожали друг другу руки и раскланялись.
— Но я так и не понял, почему вы желаете утаить письмо от властей?
— Потому что его автор будет явно разочарован обратному.
— Гм.
— И ещё... Знаете, кузен, отчего я так сорвался в Болдино ночью, при всех ваших разумных доходах?
— Нет, но если желаете объяснить, то был бы искренне признателен.
Пушкин взял его под руку и отвёл шагов на двадцать от Степана, перечитывающего письмо раз уже в третий, с каким-то жадным вниманием.
— Я испугался, — прошептал Пушкин, — и был очень зол на себя.
— Испугались? — столь же негромко ответил Пётр. — Но чего именно?
— Денег, кузен, денег. Странно звучит, понимаю, но вся эта странность, ситуация... будто искушает меня кто. Так не бывает, показалось мне: долги, долги, безденежье, и вдруг — сокровище. На вот, держи миллионы! Ещё и Степка этот странный, вся подача... Да сразу после того, как старуха с косой на волосок от меня прошла! Я и струсил.
— Но чего?!
— За всё нужно платить, Пётр Романович, за всё. Вот и почудилось мне, как нашептал кто-то, втемяшилось вот... Что согласись я — и писать не смогу после этого. Дара лишусь.
— Ну уж вы скажете, кузен. Какая здесь может быть связь?
— А такая. Я ведь уверен был, что чемодан с бумагами сгорел с усадьбой, вот и вообразил себе, что стоило мне только задуматься взять деньги, как предупреждение свыше — «не надо».
— А что в том чемодане, кстати?
— Об этом потом, Пётр Романович, после.
Подошёл Степан.
— Да уж, — заявил он, возвращая письмо барину, — вот вам и случайная дуэль на Чёрной речке.
— Ты о чём?
— Ой, извините, машинально ляпнул что-то, барин. Оговорился. Романов начитался, смешалось всё в головушке. Виноват.
— Ну-ну.
