Остров накануне - Умберто Эко

Главным чувством было не владение, а ущербность. Может, пока он ласкает этот смутный трофей премудрого рисованья, некий Иной на истинном Острове, где взаправду раскинулась Она с таким миловидством, которое бумаге не подвластно, вкушает плоды и их сладость, погружается в нежные влаги… Иные, остолбенелые, наглые гиганты сгребают грубою лапой ее перси, уродливые Вулканы овладевают прелестной Афродитой, тешатся ее естеством с безобычностью, подсказывающей рыбарям на Ненайденном Острове, за последним горизонтом Канарского архипелага, выбрасывать в невежестве самую редкую жемчужину.

Она в чужих руках любовника… В этой мысли содержалось наивысшее опьянение, и Роберт извивался, подскуливая своему копьеносному бессилию. Он сходил с ума, шаря по доске стола: подержаться бы хоть за край юбки. Взгляд скользил по округлостям мягкого и волнистого тела, перебегал на другую карту, где неведомый автор изображал, вероятно, огневоды вулканов в лежащей к западу земле. Это был разрез всего земноводного шара, весь в плюмажах и в дымах на вершинах вспученной земной коры, внутри которой угадывалась мешанина воспаленных вен. Шар казался Роберту одушевленным, он хрипел, потея лавой из каждой дырки, прыскал лимфой несытой страсти и в конце концов Роберт сомлел, вымученный сухой водянкой, или водной сухотой, это Робертовы собственные речи, – изошел над вожделенной астральною плотью.

14. ТРАКТАТ О БОЕВОЙ НАУКЕ[16]

В Казале тоже он грезил о распахнутых пространствах, об отлогой котловине, где встречал деву из Новары. Потом он выздоравливал, и мысли прояснялись, и он сознавал, что не сумеет вновь обрести ее, потому что умрет очень скоро или потому что уже умерла эта дева.

На самом же деле он не умирал, а наоборот, медленно поправлялся, но не отдавал себе в этом отчета и принимал протеканье поправки за утеканье жизни. Сен – Савен навещал его, сообщал устную газету новостей – это когда находился близко отец Иммануил, пронзавший Сен – Савена такими взорами, будто тот явился за его душой. Когда же отец Иммануил оставлял их для работы (а переговоры в монастыре происходили, казалось, уже непрерывно), они вели философские беседы о жизни и смерти.

«Дружище, Спинола умирает. Вы приглашаетесь на бал в честь его исхода».

«На той неделе умру и я».

«Вздор. У умирающих не такие лица. Но жалко отвлекать вас от мыслей о смерти. Пользуйтесь болезнью для благих упражнений».

«Вы заговорили как священнослужитель».

«Отнюдь. Я призываю не готовиться к иной жизни, а получше использовать ту единственную, что вам дана, чтобы пристойно встретить, когда она придет, ту единственную смерть, которую суждено вам испытать. Нужно изучать искусство умирания, и тогда мы удовлетворительно выполним упражнение в наш единственный раз».

Роберт рвался вставать, но отец Иммануил не разрешал, считая, что юноша мало окреп, не может кидаться в жерло боя. Роберт намекнул, что спешит видеть некую особу. Отец Иммануил ошибочно рассудил, будто Робертово высохшее тело гложется вожделением к иному телу, и попытался привить ему пренебрежение к женскому роду: «Сей пустейший Дамский Универс, – говорил он, – опирающийся на плечи новоявленных Атлантесс, оборачивается вокруг Бесчестья и существует под знаками Рака и Козерога в Тропиках. Зеркало, первейший движимый предмет убранства этого мира, никогда не бывает настолько мутно, как когда в нем отражаются Звезды женских очей лукавых, которые превращаются, под влиянием испаряющейся сырости от умопомраченных любовников, в Метеоры, предвещающие напасти Добротолюбию».

Роберт не оценил астрономическую аллегорию и не признал свою зазнобу в портрете светской чаровницы. Он остался лежать в постели, но еще более яро испарял сырость любовного умопомрачения.

Тем временем до него доходили и другие известия, их приносил Салетта. Казальцы колебались, не допустить ли французов, кроме замка, еще и в цитадель. Теперь им, кажется, становилось ясно, что против общего врага следует объединить силы. Но господин делла Салетта давал понять: сейчас, более чем когда бы то, при том, что город, судя по всему, будет вынужден пасть, казальцы, при видимости сотрудничества, втайне ставят под сомнение союзный договор. «Необходимо, – говорил он, – хранить голубиную чистоту в отношении Туара, но быть хитроумными как змеи в случае если его король, после всего, надумает продать казальцев. Повоюем; если Казале убережется, в том будет и наша заслуга; но повоюем без излишеств, потому что, если Казале падет, должны быть виноваты французы». Потом он добавил в назидание Роберту: «Осмотрительный не привязывает себя к колеснице».

«О, французы говорят, что вы торгаши. Никто не видел, чтобы вы воевали, и всем известно, что вы ростовщичествуете».

«Чтобы много прожить, лучше мало цениться. Надколотый горшок не бьется в черепья и служит так долго, что успевает надоесть».

Как – то утром в начале сентября на Казале вылился освободительный дождь. Здоровые и выздоравливающие, все выбрались из – под крыш, чтобы принять на себя струи, смыть следы зараженья. Потоп принес всем бодрость, но отнюдь не излечение, и язва продолжала свирепствовать после ливня, как свирепствовала до. Единственные утешительные новости касались того раззора, который чума творила, подобно как в Казале, и в лагере противника.

Однажды, удерживаясь, хотя нетвердо, на ногах, Роберт выбрел за монастырские стены и увидел на пороге одного дома, отмеченного зеленым крестом, знаком зачумленности, Анну Марию или Франческу из Новары. Она исхудала, как фигура Пляски Смерти. Уже не снег и гранат, какая она была, а сплошная желть разлилась по ее коже, хотя в изнуренных чертах еще улавливались намеки на былые красы. Роберту припомнились слова Сен – Савена: «Вы ведь не продолжаете преклонять пред нею колена, когда возраст обращает ее в привидение когдатошних прелестей, пригодное прежде всего напоминать вам о неминуемости смерти?»

Девушка плакала на плече капуцина, будто расставаясь с любимым образом. Может, погиб ее француз. Капуцин, лицо которого было белее, нежели борода, успокаивал, указывая на небо костлявым пальцем, как бы говоря «когда – нибудь там, наверху…».

Любовь рассудочна только тогда, когда тело полно желания и это желание не удовлетворено. Если тело во власти немощи и ему непосильно желать, рассудочная страсть иссякает. Роберт понял: он до того исчах, что любить уже не может. Exit Анна Мария (Франческа) из Новары.

Он вернулся в обитель и снова залег под покрывала, решившись взаправду умереть: невыносимо было страдание оттого, что он больше не страдает. Отец Иммануил настаивал, чтоб больной выходил на воздух. Но известия, поступавшие от мира, не усиливали желание жить. В дополнение к чуме, город задыхался от голода, или того хуже, велась неистовая погоня за припасами, которые казальцы упрятывали, не желая делить еду с французами. Роберт наметил себе, если не скончается от болезни, скончаться от голода.

В конце концов отец Иммануил сумел его усовестить и выгнал из монастыря на улицу. Поворачивая за угол, он увидел группу испанских солдат. Он рванулся бежать, но они его церемонно приветствовали. Тут он понял, что посносив большинство бастионов, враги беспрепятственно проникают и разгуливают по городу, так что можно сделать вывод, что теперь уже не сельская округа осаждает Казале, а Казале как город осаждает собственную крепость.

В конце улицы ему встретился Сен – Савен. «Дорогой де ла Грив, – произнес он. – Вы занемогли французом, выздоравливаете испанцем. Эта половина города сейчас в руках наших противников».

«А дадут нам пройти?»

«А вы не знаете, что подписано перемирие? Вдобавок испанцы интересуются замком, а не нами. У французов кончилось вино. А казальцы высачивают его из своих погребов, будто бы это кровь Господня. Вы не можете запретить добрым французам посещать кое – какие трактиры в этой слободе, когда известно, что трактирщики получили возможность завозить сюда прекрасные вина из деревни. Испанцы встречают французов по – благородному. Необходимо только соблюдать приличия: если хочется поразмяться, ругаемся у себя на половине с соотечественниками, а тут с этими, поскольку они враги, надо душевно раскланиваться. И поэтому скажу открыто, что на половине у испанцев гораздо скучнее, чем на квартирах, где мы. Переселяйтесь скорее. Сегодня идем петь серенаду одной красотке, которая много дней пряталась от нас, как от черта, а позавчера наконец выглянула в окошко».

Так и вышло, что вечером Роберт сошелся с пятью знакомыми хватами из окружения Туара. Не отстал от компании и аббат, который по этому случаю разоделся в кружева и фестоны и имел атласную перевязь. «Извини нас Господь, – проговорил он с лицемерной гримаскою, – надо же утихомирить свой дух, чтобы, как требует долг, свершать геройства…»