Бледнее бледного - Андрей Петерсон

Время шло, а они молча смотрели друг на друга – два бывших непримиримых врага, сведенных в одном месте в не самое доброе время прихотью забавницы-судьбы. Одна сверху – усталым и затуманенным от нестерпимого голода взглядом, другой – снизу, глазами, мутнеющими от жгучей боли и растущего холода внутри.

Первым в себя пришел вурлок. Видимо чувствуя, что не долго ему осталось, он прохрипел что-то неразборчивое, роняя из губастой пасти хлопья кровавой пены. Понять его было невозможно.

Проделанные усилия, видимо, выпили остатки его сил до дна – он прикрыл глаза и откинул голову, с грохотом стукнувшись о косяк.

– Помер, что ли? – Осси нагнулась пониже, почти к самой его морде, чтобы услышать – дышит, или все уже…

Дышал. И, словно почувствовав ее лицо рядом, открыл глаза.

– Ос – с – сси, – выдохнул он. – Ш – шш – аре…

На большее его не хватило. Пена розовой шапкой пузырилась на посиневших губах, а глаза становились матовыми и тусклыми.

Осси почувствовала, что в руку ей суют какой-то предмет, теплый и влажный от крови. Опустила глаза – в руке был зажат небольшой тубус с болтающейся на серой ленте печатью. Письмо. От кого – понятно, раз посланец с клыками. И, наверное, важное, раз жизни его стоило.

Интесса перевела взгляд на вурлока – он улыбался. Чуть-чуть ртом, а больше – глазами.

– Ц – цсс – ерковники. Торопис – сс.

– Спасибо, – вполне серьезно и искренне сказала девушка.

В ответ он криво усмехнулся, а потом неожиданно прижал свою измазанную в крови руку ко рту девушки.

– Еш – шшь.

Вкус горячей живой крови на губах захлестнул Осси с головой, и дальше она ничего не помнила.

Бурлящая сладкая кровь разливалась внутри жидким пламенем, заполняя ее всю доверху и вытесняя все лишнее и ненужное. Усталость, отчаяние, слабость – все это было безжалостно выплеснуто наружу, чтобы освободить место для живительной влаги. Больше, больше, больше… Осси чувствовала, что срывается в бездну, и… это ей нравилось.

А потом падение прекратилось – у нее будто выросли крылья, и она воспарила. Над жизнью и смертью. Над суетой и печалью. Над домом и холмами. Бурлящий огонь продолжал разливаться по телу, а она, оставаясь на крыльце своего дома, уже парила в подвластной только птицам вышине и видела под собой весь мир…Узкую ленту реки, руины церкви, Каменный ключ, и холмы, холмы, холмы… простирающиеся до самого дальнего горизонта, где неприступной стеной вздымались высокие – до самого неба горы.

Она жадно, захлебываясь пила, кровь умирающего вурлока и не могла найти в себе сил оторваться…

А глаза все скользили по серым в рассветной дымке холмам, но кто-то навязчивый и нудный все звал и звал ее, не пуская дальше, и она вязла в этом зове, как муха в густеющей крови, и, наконец, не в силах больше противиться ему, уступила и повернула назад.

И снова замелькали внизу холмы, но уже в обратном порядке. Снова мелькнула внизу деревня, разрушенная церковь и вот уже виден был дом на холме и крошечная фигурка на его крыльце, припавшая к распластанному на ступенях источнику жизни.

Но за миг до того как воссоединиться со своим телом, Осси увидела внизу три маленьких тени в серых балахонах, затаившиеся меж камней, в сотне шагов от вросшего в вершину холма дома.

– Они здесь, – выдохнула Осси, утирая рукавом стекающую по подбородку кровь. – Они здесь.

Она стояла над телом распростертого на земле вурлока и смотрела, как покидает его тело жизнь. Она видела это. Видела, как отделяется от тела легкая, почти совсем прозрачная кисея души и тихо тает в утреннем воздухе, а само тело от этого тускнеет, будто вместе с кровью она выпила из него все краски.

Вурлок умер. Умер, не сводя с нее своих огромных – с ладонь – серых глаз и не переставая улыбаться. Он умер, но она была жива.

Благодаря ему.

– Они здесь, – повторила Осси, заставив себя оторваться от созерцания трупа у себя под ногами.

«Кто?» – Только и спросила Хода, благоразумно не касаясь и не комментируя то, чему только что была свидетелем, и за это Осси была ей очень благодарна.

– Церковники.

Гех Беррон шел за вурлоком уже пятый день.

Он вел свой немногочисленный отряд от самой Валавы, где ночной обозник впервые заметил нежить и, как честный гражданин, отложив все дела, поспешил в курию[9]. Получив положенное в таких случаях письменное отпущение прегрешений былых и грядущих и еще десяток медяков в придачу, обозник поспешил раствориться в ночи, а преподобный, подняв хмурых со сна и похмелья искупителей, не мешкая отправился в путь.

Они гнали исчадие просто по пятам, дыша буквально в затылок, но никак не могли настичь постоянно ускользающую тварь. Вурлок шел по прямой, словно влекомый куда-то видимой только ему одному силой. Шел, не отвлекаясь ни на еду, ни на что другое, старательно избегая боя и драки.

Уже одно это было странно – уж кто-кто, а преподобный Гех вурлочьи повадки изучил, что называется вдоль и наискось… Не в их это было правилах – не упускали они, обычно, случая подраться, а заодно и пожрать. А тут…

Значит, была у твари цель. Какая-то важная, раз заставила его изменить своим привычкам, и Геху очень, ну просто – до невозможности – хотелось ее узнать. Но пуще – хотелось раздавить неугодную Небесному Престолу и Пресвятому Апостолату гадину.

У покинутой деревни они, казалось, уже совсем прижали тварь, но тот все равно извернулся и ушел. Истекая кровью, едва живой, но ушел. В холмы. А преверный Релок остался лежать на пустынной дороге с порванным горлом…

И вот теперь цель, к которой так рвался кровосос, была, наконец, достигнута, и хорошо видна.

Преподобный Беррон стоял на вершине соседнего холма совсем, как недавно стояла на этом же самом месте леди Кай, и также точно рассматривал мощное приземистое строение. Позади, тяжело дыша от долгого бега, топтались в ожидании его команды искупители. Их молчаливое недоумение тяжело давило затылок, но преподобный все медлил и команду не давал.

Что-то изменилось вокруг. Причем, изменения эти Геха не радовали и не вдохновляли. Скорее – пугали.

Во-первых, он больше не чуял вурлока, хотя отлично видел его, лежащего на ступенях перед распахнутой дверью. Не нужно было быть шибко умным и изнурять себя молитвами о ниспослании просветления, чтобы понять, что тот за кем он гнался все эти дни, благополучно издох. То ли от полученной раны и потери крови, то ли ему немного в этом помогли, но – издох. И это, с одной стороны, не могло, конечно, не радовать. Но с другой стороны, радость эту отравляло горькое чувство досады и злость на себя за то, что не смог на этот раз самолично выполнить порученную работу.