Сказание о белых камнях - Сергей Голицын

Где на соборных стенах находились львиные маски, которые сейчас вделаны в стены существующей церкви, а также каменные женские головы? Какие резные композиции на сказочные сюжеты размещались над окнами? Они были, они не могли не быть на стенах того храма, который Кузьм и ще Киянин сравнивал с храмом царя Соломона.

Воронин, художник и ученый, попытался восстановить облик белого сокола. Однако, внимательно рассматривая чертеж, можно усомниться: не увлекся ли ученый симметрией, столь обязательной для современных архитекторов? Уж очень одинаковы получились башни и переходы — тут две аркатуринки и там две, тут три окошка и там столько же. Это однообразие граничит с холодом и сухостью.

А зодчие-хитрецы Андрея пренебрегали симметрией. Не угломерным инструментом со стальной рулеткой размечали они фундаменты и углы выводили не точно по девяносто градусов, а если требовалось, то чуть больше или чуть меньше. И окошки в зданиях располагали где по шнурку, а где пониже или повыше согласно расположению горниц и следуя виткам лестниц. И узоры выводили, стараясь измерять расстояния не аршином, а где «как глянется». Словом, строили они рукою, зорким глазом, умом и сердцем, «как мера и красота покажет».

Эти последние слова взяты из обычного делового договора XVII века между ярославским купцом, задумавшим построить храм, и зодчим.

Мера — это безошибочный расчет, это вечные законы геометрии, какие, прежде чем начинать строить, вкладывал древний зодчий в маленькую деревянную модель своего будущего творения или процарапывал ему одному понятными знаками и линиями на бересте.

А красота — это то неизъяснимое, что он переносил в свое творение.

И теперь все мы — пожилые и молодые и совсем юные, когда подходим к подножию каждого белокаменного чуда Владимирской земли, застываем неподвижно, любуясь, наслаждаясь, созерцая...

А столь поразительные слова из Ярославского договора должны крепко запомнить к деревенский плотник, когда рядится срубить соседу избу, и нынешний архитектор, когда еще только чертит на бумаге будущее здание, будущие кварталы и даже новые города.

Златокудрая царевна

Когда отправляюсь я со школьниками-туристами в поход по Владимирщине, то сперва показываю им боголюбовскую старину, а потом уж веду их к прославленной на весь мир церкви Покрова на Нерли. Это недалеко, меньше полутора километров.

Как только пересечешь железнодорожные пути, так издали из-за рощицы показывается небольшая беленькая церковь. Я назвал ее — Златокудрая царевна. Во времена моей юности купол ее был золотым и ярко горел на солнце. За долгие годы золото потускнело, но буроватые пятна ржавчины и потеки по бокам луковицы придавали церкви особенно поэтичную проникновенность.

Впрочем, и сейчас, с темно-серым куполом, до чего она хороша! Стоит одиноко возле вязовой рощи, на небольшом холмике невдалеке от реки Нерли, на берегу тихого озера-старицы.

Наша цепочка туристов еще только приближается к церкви, а повседневные разговоры как-то сами собой замолкают...

Подвожу я ребят к моей царевне и говорю им:

— Скидывайте рюкзаки. Перед вами самая красивая в нашей стране церковь. Ступайте, смотрите и любуйтесь пока одни, без меня. Сейчас ничего вам рассказывать не буду.

Слова служат для доказательств. А тут нужно только смотреть на белые очертания, на игру света и теней, только вглядываться попристальнее внутренним своим оком и чувствовать сердцем.

Самая красивая в нашей стране церковь.

Мои юные спутники-туристы видят не только церковь, но и окружающий ее цветущий луг, белые л золотые кувшинки на маленьком озере-старице, вдыхают запахи травы... Они обойдут царевну и раз и два.. Потом мальчики постоят в одиночку, девочки вдвоем-втроем, обнявшись. Потом я соберу их всех вокруг себя и начну рассказывать. И вовсе не об Андрее Боголюбском и не о древнерусском зодчестве, а отвлеку их, казалось бы, на совсем постороннюю тему.

В конце октября 1941 года саперная часть, где я служил, была расквартирована по селам возле Боголюбова. Немногие вроде меня были молоды, а все больше пожилые, старше пятидесяти лет, годные лишь в нестроевую службу. Прежде чем попасть на Владимирщину, копали мы в Смоленской области противотанковые рвы. Потом Гитлер ударил, командование и перебросило нас за Москву, на берег Нерли.

Страшно вспоминать тот ноябрь. Замполит каждый день читал сводки Информбюро. Сводки те были скупые, в несколько фраз, и в каждой фразе стояло противное слово «направление» с прилагательными от названий городов. И подползали те прилагательные все ближе и ближе к Москве. Дошло до крайнего: мы услышали «Клинское направление, Тульское, Серпуховское...». Враг с севера и с юга охватывал клещами нашу столицу.

А морозы тогда стояли лютые, бесснежные, ветер до нижней сорочки пробирал. Ходили наши старички саперы то дороги чистить, то на станцию Боголюбово дрова и торф грузить. Казалось нам, забыли нас тут. Почему держат? Почему никуда не отправляют? И кормили нас неважно. Тыловой паек жесткий выдавали — кусок хлеба да половник приварка.

И от всей нашей тогдашней малополезной жизни настроение у нас было тяжелее тяжелого.

Мне все-таки повезло. Дали мне — теперь уже можно в этом признаться — командировочное предписание: дескать, такой-то направляется в город Ковров за медикаментами. А на самом деле я за пятьдесят километров два раза в неделю в Любец на поезде катался — там у меня в колхозе жена работала. А трудодень в том колхозе был богатый.

Приеду домой, увижу двух своих маленьких сынков, сытых и в тепле, так словно полегче на душе станет.

Каждую поездку привозил я из Любца себе и своим непосредственным командирам пуд картошки, поэтому мои не очень-то законные путешествия в общем-то поощрялись.

Декабрь наступил. Закружились метели, морозы еще страшнее вдарили. Наша часть все не двигалась, все ждала «особого распоряжения». По сводкам Информбюро, наступление гитлеровцев вроде бы приостановилось. Много дней подряд передавали: Клинское да Клинское направление, следующее к востоку — Дмитровское — не появлялось.

Отправился я с пустым вещмешком в очередную поездку. Пришел на станцию и узнал: что-то случилось — поезд будет не раньше чем через три часа. Досадно мне стало. Значит, в Любец попаду только ночью.

А, рассчитывая на домашний ужин, я весь свой паек друзьям отдал.

Походил я, ежась от ветра, по платформе. Снег синий-синий на солнце блестел. Снежные струйки неслись, подгоняемые ветром... И увидел я вдалеке, посреди необозримой белой равнины, Златокудрую царевну в подвенечной фате,