Удар шпаги - Эндрю Бальфур

12. О «Золотом драконе» и о смертном приговоре

Когда глаза мои снова увидели свет и сознание вернулось ко мне, я почувствовал, что лежу на спине, а вокруг звучат многочисленные незнакомые голоса. Тем не менее прошло, как мне показалось, немало времени, прежде чем я сумел повернуться, чтобы осмотреться и понять, где я нахожусь; но стоило мне пошевелиться, как возле меня раздался голос:

— Глядите-ка, пес наконец-то приходит в себя! Слава Богу, хоть одного удастся повесить!

Все еще не совсем очнувшись, я удивился столь странному благочестивому выражению радости и сквозь кровавый туман разглядел стоявшую вокруг меня группу людей; сам же я лежал на палубе и чувствовал себя так, словно голова моя распухла и кожа на затылке стала слишком тесной. Затем на лицо и шею мне плеснули забортной водой из ведра, причем подобную процедуру повторили трижды, прежде чем туман перед моими глазами рассеялся и я приобрел способность более ясно различать окружающие меня предметы. Я понял, что нахожусь на палубе судна, и, поскольку память постепенно начала возвращаться ко мне, пришел к выводу, что это, должно быть, королевский военный корабль, а обступившие меня люди — его команда; неясно было только, какая участь постигла «Блуждающий огонек». Меня этот вопрос настолько интересовал, что я наконец задал его, и в качестве неполного ответа получил пинок под ребра; чей-то голос рядом злорадно проговорил:

— Проклятое осиное гнездо взлетело на воздух вместе со своей командой!

— Мне тоже припоминается, — с трудом шевеля непослушными губами и языком, сказал я, — будто я взлетел прямо в небеса.

— Верно, — ответил мне тот же голос, — и скоро взлетишь снова, но на сей раз там и останешься, хоть в небеса так и не попадешь, можешь не надеяться!

В ответ послышались громкий хохот и вновь приглушенный говор голосов. Наконец, почувствовав себя лучше, я сел на мокрых досках палубы и обнаружил, что причиной натянутой кожи у меня на затылке является огромная болезненная шишка величиной с индюшачье яйцо. Тут я припомнил все, вплоть до удара по голове, и понял, что хитрость Саймона Гризейла удалась, немного, правда, выйдя за ожидаемые пределы.

— Вставай, ты, обезьяна! — послышался знакомый голос, и чей-то сапог опять толкнул меня под ребра. Но на сей раз я поймал ногу обидчика и, быстро поднявшись, резко дернул на себя. Молодой человек в дорогой и модной одежде, изрядно, правда, замаранной пороховой гарью и копотью, растерянно взмахнул руками и грохнулся навзничь, ударившись головой о палубу. В следующее мгновение он снова вскочил на ноги и пронзил бы меня насквозь, бросившись на меня с обнаженной шпагой, если бы пожилой мужчина с волевым лицом и остроконечной бородкой клинышком не оттолкнул его в сторону.

— Оставь свои глупости, Эдвард, — строго сказал он. — Ты получил по заслугам, позволив себе ударить — я бы даже сказал, пнуть ногой! — лежачего, будь он хоть трижды пират!

Поняв наконец, что эти достойные люди готовы впасть в прискорбную ошибку, я счел уместным их поправить.

— Никакой я не пират, — заявил я, — и Саймон Гризейл может это подтвердить.

— Так почему же ты оказался на пиратском судне? — спросил старик, осуществлявший здесь, видимо, верховную власть.

Я рассказал ему свою историю, изложив все обстоятельства моего появления на галере, упомянув, правда лишь вскользь, о поединке с французом и умолчав о секретных бумагах заговорщиков.

— Правдоподобная версия, — сказал он, — вполне достоверная и убедительная. Жаль только, что, кроме твоих слов, ее ничто не может подтвердить.

— Если вы спросите Саймона Гризейла, — возразил я, — то увидите, говорю ли я правду!

— А кто такой этот Саймон Гризейл? — спросил старик, и все вокруг захохотали при виде недоумения и замешательства, отразившихся на моем лице.

— Шпион, — сказал я, — английский шпион, который привел пиратскую галеру под удар ваших пушек.

Капитан покачал головой.

— Боюсь, — сказал он, — удар по затылку что-то повредил в твоей голове. Не знаем мы никакого шпиона и понятия не имели о пиратской галере, пока не услыхали шлепанье ее весел по воде.

Слова эти вселили немалый страх в мою Душу.

— Как называется ваш корабль? — торопливо спросил я.

— «Золотой дракон», — последовал ответ.

— Не «Королевская гончая»?

— Нет, хотя мы встретили судно с таким названием на траверзе Плимута.

— Понятно, — вздохнул я, — этим все и объясняется: нас должна была захватить «Королевская гончая»…

— Не могу согласиться с такой постановкой вопроса, — возразил капитан, — хотя, конечно, приношу свои извинения! — и толпившаяся вокруг команда вновь разразилась громким смехом.

— Но ведь Саймон Гризейл не погиб? — настаивал я. — Он ведь жив, не так ли?

— Ты единственный, кто спасся из всей шайки бандитов, — сказал старик, — и поэтому будешь повешен, невзирая на твои увлекательные побасенки. Двадцать два человека потерял я, двадцать два честных матроса, не говоря уже о бушприте! Отвести его вниз, — строго добавил он. — И заковать его в цепи!

— Но сэр!.. — взмолился я, ибо дела мои начинали принимать угрожающий оборот. Тем не менее капитан молча отвернулся и взмахнул рукой; меня потащили вниз, и я вновь услышал смех, а кто-то из собравшихся заметил:

— Хитрый негодяй, хотя и довольно необычного телосложения даже для морского разбойника!

После этого голова моя очутилась ниже уровня палубного настила, и я больше ничего не слышал. Мои тюремщики сковали мне руки цепью и втолкнули меня в темную зловонную конуру где-то в недрах огромного корабля; когда они открыли дверь, до меня донесся шорох, писк и топот многочисленных крысиных лапок по грязному полу, и сердце мое упало при мысли о том, что мне предстоит остаться здесь, в этой гнусной дыре.

— Долго ли меня здесь будут держать? — спросил я у одного из матросов.

— Только до тех пор, пока тебя не вздернут, — ответил тот.

— И когда же это произойдет?

— Завтра, я полагаю. Капитан Эмброуз никогда не откладывает такого рода дела, а сейчас он порядком зол, потому что эти дьяволы наделали немало хлопот и всё зазря. Так что, недоросток, можешь приступать к молитвам!

— Господи, помоги мне! — пробормотал я.

— Ему придется для этого здорово постараться, — сказал один, и другие захохотали в ответ на столь сомнительную шутку; затем, заперев за собой дверь, они ушли, оставив на полу для меня каравай хлеба и кувшин с водой. Я остался в темноте.

Почти целых два часа я мерил шагами эту мрачную дыру с тоской на сердце и в смертельном страхе, разъедавшем душу, потому что жизнь моя могла закончиться, так и не начавшись, а ведь по возрасту я не дорос еще до настоящего мужчины. Я передумал обо всем, что случилось со мной после того, как я повернулся спиной к Керктауну, и поразился неимоверному количеству неудач, постигших меня с тех пор. Я голодал, я стал обладателем важного секрета, которым не сумел воспользоваться, но которым пожертвовал, чтобы спасти свою шею от петли, я подстроил ловушку своим убийцам, бежал, очутился среди бандитов, и вот теперь завтра, если тот матрос не солгал, меня должны повесить, хоть я не совершал никаких преступлений и совесть моя чиста. Правда, за эти несколько дней я увидел и пережил больше, чем ожидал увидеть и пережить за всю свою жизнь. Не удивительно, что выловившие меня англичане не поверили моей истории — да я и сам бы ей не поверил! — но все равно я очень сокрушался и переживал, тем более что у меня отобрали мою добрую шпагу вместе с кинжалом де Папильона и отцовским самострелом, которые я сумел сохранить даже в плену у пиратов.