На рубеже веков. Очерки истории русской психологии конца XIX — начала ХХ века - Елена Александровна Будилова

Социально-психологическими особенностями войсковой массы (доведенная до степени навыка способность солдат подчинять свою волю воле командира, товарищеская солидарность, пониженное чувство самосохранения и чувство силы) умело пользуются талантливые военачальники, но эти же особенности представляют опасность для правопорядка. «Трудность управления массой, — пишет Д. Д. Безсонов, — и всегда грозящая возможность нарушения ею порядка и общей безопасности заставляют в то же время заботиться о том, чтобы, военная масса не превращалась в толпу и чтобы свойственные этой массе некоторые качества толпы не могли приводить к вредным результатам» (с. 167). Психологическая характеристика толпы была призвана обеспечить выработку новых правовых норм, отвечающих укреплению государственного порядка. «Только имея в руках данные, добытые психологическими и социологическими исследованиями, мы и можем установить, с какой стороны должно быть реформировано уголовное законодательство в области массовых преступлений», — так заключает свое социально-психологическое исследование диссертант Военно-юридической академии (с. 170–171).

Можно понять, почему в юридической науке царской России был поднят вопрос о разработке в уголовном и военно-уголовном праве специальных дополнений о массовых преступлениях: имеющиеся правовые нормы не обеспечивали регуляции социального поведения массового рабочего и крестьянского движения, революционного движения в армии. Юристы, конечно, напрасно льстили себя надеждой, что достаточно законодательных актов, чтобы пресечь это движение. В уголовном праве существовало учение о соучастии, т. е. учение о совершении преступления более чем одним лицом, в котором делалось различие между массовым преступлением и преступниками, привлекаемыми по соучастию. Юристы указывали, что различие это «не количественное, а качественное, обусловливается. всем комплексом своеобразных психологических черт, которые присущи массе» (с. 175); так писал и автор рассматриваемой работы. Мы добавим, что различие было действительно качественным. Революционный народ, восставший против самодержавия, был далек от сообщников уголовных преступлений. В уголовном праве, действовавшем тогда, были предусмотрены «мятежные посягательства», но жизнь вносила свои поправки. Психология «массовых преступлений» оказывалась психологией революционных масс, что и запечатлел в своем исследовании старательный диссертант Военно-юридической академии. Он писал: «Мятежные посягательства, потому как они встречаются в действительной жизни, являются преступлениями, в совершении которых обыкновенно участвуют массы. Вооруженное восстание неминуемо предполагает участие сотен и тысяч лиц. При восстании совершаются и убийства, и сооружение баррикад, сопротивление войскам, разрушение правительственных зданий, средств сообщения и т. п. Понятием „насилия“ охватываются и действия, которые по существу своему являются настоящей войной, с той только разницей, что к „воюющей стороне“ применяются не нормы международного военного права, а статьи Уголовного Уложения о „мятеже“» (с. 244–245). После этой достаточно яркой характеристики, в которой выделен социальный смысл того, что называется «массовыми преступлениями», дается такое объяснение: «Но в том-то и дело, что Уложение в этом случае вовсе не принимает в расчет психологию „массовых преступлении“» (с. 245). Далее следуют соображения о том, что за мятежнические действия полагается смертная казнь. И только если они не вызвали «особых мер» к их подавлению, возможна замена казни каторгой. Ясно, конечно, что при мятежнических действиях всегда требовались «особые меры». Следовательно, смертной казни подлежат массы. «Даже если и принять во внимание, что суд вправе от смертной казни перейти к каторге, то все же нельзя не признать это наказание слишком суровым», — читаем мы суждение юриста (там же). Да и нельзя ведь учинять массовую казнь тысяч людей, что очевидно. Опять же, согласно закону, надо установить для каждого участника ряд условий, в том числе «намерение изменить образ правления, отторгнуть часть территории и т. д». Приходится признать, что едва ли практически осуществимо судебное дело против тысяч людей.

Жизнь поставила перед юридической службой царизма нелегкую задачу — поднять меч правосудия на тысячи людей. Так обернулась психология масс в событиях первой русской революции и в годы перед новым наступлением революционных масс.

Еще более трудным оказался вопрос о массовых преступлениях в военно-уголовном праве. Сам факт учинения преступного деяния массой военнослужащих оценивался как явление особо опасное, поскольку организация войска дает все данные для развития коллективной деятельности. Опасение, что воинские подразделения могут выйти из повиновения, когда их направят против «мятежной толпы», и присоединиться к ней, неоднократно высказываемое военными юристами, заставляло требовать усиленной уголовной санкции по отношению к воинским частям, вышедшим из повиновения. Дискуссии, которые шли по поводу внесения дополнений в военно-уголовный кодекс, это история русской юридической науки. Для истории русской психологии существенна та связь с жизнью, которая выступает в социально-психологическом понимании толпы деятелями юридической науки.

В начале XX в. социально-психологические проблемы оказываются в числе проблем, обсуждаемых в связи с дискуссиями, вызванными психологической школой права. Ее виднейшим представителем в русском правоведении был Л. И. Петражицкий (Петражицкий, 1904, 1905, 1907). Юрист и социолог Петражицкий с 1898 по 1918 г. занимал кафедру энциклопедии и философии права в Петербургском университете, после Великой Октябрьской социалистической революции в эмиграции он возглавлял кафедру социологии в Варшавском университете.

Петражицкий, следуя субъективно-идеалистическим воззрениям, близкий к махизму и эмпириокритицизму, в теории права исходил из того, что реально существуют только психические явления, а социально-исторические образования представляют внешние их проекции, или, как он иногда писал, эмоциональные фантазмы. «Ученый юрист, — утверждал Петражицкий, — поступит ошибочно, если он станет разыскивать, правовой феномен где-то в пространстве над или между людьми, в „социальной среде“ или т. п., между тем как этот феномен происходит у него самого „в голове“, в его же психике и только там. Правовые явления состоят в тех своеобразных психических процессах, которые, между прочим, выражаются в своеобразной форме приписания разным представляемым существам. их „обязанностей“ и „прав“, так что кажется, как будто эти представляемые человеческие или нечеловеческие существа находятся в каких-то особых состояниях связанности об(в)язанности, обладания особыми объектами („правами“) и т. п. И вот наука права. не видит правовых явлений там, где они действительно происходят, а усматривает их там, где их на самом деле совсем нет и невозможно найти, наблюдать и познавать, т. е. во внешнем по отношению к переживающему правовые явления субъекту мире» (Петражицкий, 1905, с. 22).

Отсюда следовало признание единственно возможным приемом наблюдения правовых явлений метода самонаблюдения, интроспекции. Соответственно, для Петражицкого фундаментальной наукой становилась психология, в ней он видел основу общественных наук и считал, что среди юридических дисциплин надо построить науку политики права (законодательной политики) как особую дисциплину, задача которой заключается в том, чтобы согласовать нормы права с психическим развитием народа. В основе этой новой науки должно лежать знание человеческого характера, процессов мотивации поведения людей. Поскольку народная психика в ходе исторического развития изменяется, правовые нормы также должны подвергаться изменению. Развитие права, морали, этики, эстетики — продукт прогресса