В поисках четвертого Рима. Российские дебаты о переносе столицы - Вадим Россман

В консервативно-религиозном мировоззрении, таким образом, Москва обьединяет в себе новые Рим и Иерусалим, воспроизводя в своих топологических структурах оба великих города[38]. Сакральность Москвы дает ей особые права и легитимизирует ее политические притязания на статус столицы, которые не могут быть оспорены ни другими городами, ни какими-то экономическими или просто рациональными аргументами. Идеи критиков переноса часто окрашены в религиозно-мистические тона и основаны на концепции богоизбранности или богохранимости города. Не удивительно, что такие критики все дискуссии о переносе столицы склонны воспринимать крайне враждебно, в том числе и как попытку подрыва ценностей русской православной цивилизации.

Всю серьезность и бескомпромиссность этой идеологии демонстрирует Аркадий Малер, председатель Византийского Клуба и основатель группы Северный Катехон. Приведем только одну цитату этого автора без дополнительных комментариев: «Москва является столицей России не потому что так кому-то хочется, а потому что других вариантов здесь быть не может: это естественный, органический, цивилизационный центр России… сама Москва делает любую власть подлинно легитимной – это закон русской политической географии» [Малер, 2007]. В этой жесткой формулировке как будто содержится и полная характеристика мышления носителей подобного рода идей – любовь к формулам, нелюбовь к компромиссам и безапелляционность суждений.

Консервативные критики правы в том, что Москва действительно первоначально выполняла функции религиозной столицы России и только позже, не в последнюю очередь в связи со своим религиозным статусом, получила прерогативы политического центра государства. Такое развитие событий во многом предугадал Иван Калита, который привлек в Москву из Владимира кафедру митрополита в 1326 году (до конца XIII века престол митрополита находился в Киеве). Московские князья использовали новый религиозный статус города как рычаг для стяжания политического признания. Их расчет, вероятно, состоял в том, что если Москва станет духовной столицей, то это сплотит вокруг нее русские княжества, что позволит ей со временем предьявить свои права на новый политический статус. Через 100 лет после переезда кафедры митрополита, в 1426 году, Москва стала политической столицей государства. Введение на Руси патриаршества (1589) еще более укрепило сакральный статус Москвы и ее претензии на столичность.

С превращением Москвы в политическую столицу теряется равновесность урбанистической системы России, религиозный рынок монополизируется, а духовный центр теряет свою автономность[39]. Религия постепенно подчиняется государству и в свои права входит византийская идея симфонии властей. В дальнейшем – с переездом столицы в Москву – религиозные дела переходят под еще более тесную опеку государства, оказываясь в ведении Синода. Религия и нация становятся, таким образом, не столько аспектами идентичности народа, со своими автономными пространственными центрами, сколько инструментами контроля в перспективе государственного строительства. Отсутствие автономных или относительно автономных религиозных центров в России подобных Кентерберийскому собору, где находится кафедра архиепископа и примаса всей Англии, или Реймсу, где происходила церемония миропомазания французских королей, по-видимому, также должно свитедетельствовать о высоком уровне государственного контроля.

Полезно упомянуть еще несколько примеров тех стран, в том числе государств достаточно централизованных, славянских и православных, где произошло пространственное отделение религиозных и политических центров, священства и царства, которое так страшит некоторых православных клерикалов. Сантьяго-де-Компостелла в Испании, Мцхета в Грузии, Эчмиадзин в Армении, Старая Уппсала в Швеции, город Ниш в Сербии (резиденция митрополита Сербской православной церкви), Гнезно и Познань в Польше (здесь традиционно располагалась резиденция примаса Польши, архиепископа Гнезненского) стали отдельными от столицы религиозными центрами, отделенными от центров политической власти. В этих странах сакральность вряд ли могла бы служить основанием для требований особого политического статуса для города, который является религиозным центром. Скорее наоборот, в глазах верующих такой политический статус создавал бы угрозу трансцендентальным основаниям авторитета сакрального города.

Хотя далеко не все критики прямо апеллируют к идее сакральности Москвы, некоторые из них столь же бескомпромиссно отвергают все кандидатуры на эту роль кроме московской и склонны фетишизировать Москву.

В интересной статье философа пространства Сергея Королева ставится под сомнение возможность решения системных социальных проблем страны (духовного возрождения, дебюрократизации или борьбы с коррупцией), связанных с кризисом российской государственности, средствами переноса столицы. Он считает, что не будучи порожденными способом организации российского пространства, эти проблемы не могут быть устранены посредством его реорганизации [Королев, 2000]. В своих оценках кандидатов Королев обращается к геополитическому противопоставлению сухопутных и морских империй, атлантических и континентальных цивилизаций, следуя дугинским геополитическим категориям. В этой перспективе наиболее опасными ему кажутся планы переноса столицы в Петербург, который принадлежит к атлантистскому римленду в противоположность континентальному хартленду, находящемуся в Москве. Континентальный характер колонизации России – в противоположность морской колонизации от побережья, характерной для атлантистских стран, – также исключает перенос столицы вглубь страны. Любой перенос столицы из Москвы как «имманентного центра русских земель», считает Королев, будет создавать ситуацию внутренней неустойчивости и возможного раскола, вечную опасность двоецентрия. Несмотря на сложный интеллектуальный инструментарий, Королев приходит примерно к тем же тривиально-консервативным выводам, что и сторонники идеи сакральности Москвы:

Столице России нужна абсолютная, бесспорная моральная санкция. Урюпинск или Моршанск столицей России быть не могут по определению, просто потому, что речь идет о России. Случайно избранное местоположение делегитимирует всю совокупность государственных институтов. Власть, локализованную в тихой и милой, хотя, возможно, духовно здоровой, неиспорченной провинции, в России будут воспринимать как провинциальную власть [Королев, 2000].

В России, считает Королев, речь может идти о «переналадке» естественной москвоцентрической модели за счет укрепления властной вертикали, – вывод, который он связывает с императивами геополитики, – но не о «трансляции столичности». Эта идея исходит из особости России и ее политической конституции, которые жестко привязывают ее к московской схеме.

Аргумент Королева кажется, впрочем, не только надуманным, но и логически и практически неверным. Его аргумент предполагает изоморфность причины ошибки и способа ее разрешения. Из своего уже не вполне и не всем очевидного утверждения, что проблемы России не были порождены пространственной организацией страны, он делает вывод, что они не могут быть решены пространственным способом. Однако не существует никакой логической связи между источником проблем и способами их разрешения. Известно, что многие экономические и политические вопросы как раз решались пространственным способом. Юридические проблемы часто также успешно решаются экономическим путем. Технологические решения позволяют решить или ослабить многие политические, географические и социальные проблемы.

В русле подобных консервативно-охранительных представлений кажется находится и ответ на вопрос о возможности переноса столицы, данный Владамиром Путиным в одном из интервью (2003), построенный на ничем не обоснованной декларации: «В России может быть только один глава государства, один председатель федерального правительства и одна столица – город-герой Москва».

Кроме того, романтизированные и книжные представления о Москве консервативных противников смены столицы и ее противопоставления Санкт-Петербургу, которыми часто оформлены рассуждения об исторической роли русской столицы и почерпнутые из славянофильских и прочих исторических сочинений, часто не имеют никакого отношения к сегодняшней российской столице. Много ли в Москве сохранилось того патриархального обаяния, уютной прелести, запахов яблони и елового дерева, колокольного звона, раздолья, свободы и простора интеллектуальной жизни (лишь скупо питаемой сегодня живительной влагой рыночной экономики), за которую как раз и ценили Москву ее многочисленные поклонники и панегиристы? Коммерциализация Москвы, ее реальный облик и ритм города составляют разительный контраст тем елейным образам, которые мы находим в статьях о вечной и неизменной исторической миссии Москвы как цитадели рссийской государственности и православия.