Золотой стандарт: теория, история, политика - Сборник

Но тогдашние политические люди не догадались сделать этих простых соображений. Они изумлялись тому, что публика по странной нелепости предпочитает употреблять легковесную монету, а не употребляет хорошей. Иначе сказать, дивились тому, что никто не хочет платить 12 унций серебра, когда можно произвести уплату 10 унциями. Лошади в Тауэре продолжали ходить по своему кругу. Телеги за телегами с хорошей монетой продолжали выезжать с монетного двора; а хорошая монета по-прежнему исчезала тотчас же, как выходила в обращение. Она массами шла в переливку, массами шла за границу, массами пряталась в сундуки; но почти невозможно было отыскать хоть одну новую монету в конторке лавочника или в кожаном кошельке фермера, возвращавшегося с рынка. В получениях и платежах казначейства машинные деньги составляли небольше 10 шиллингов во 100 фунтах (1/2%). Один из тогдашних писателей упоминает о случае, что купец в сумме 35 фунтов получил только одну полукрону машинной монеты. Между тем ножницы обрезывателей работали без устали. Подделыватели денег также размножились и наживались, потому что чем хуже становилась монета, тем легче было подделывать ее. Больше 30 лет это зло все росло. Сначала на него не обращали внимания; наконец оно стало невыносимым бедствием для страны. Напрасным оставалось строгое исполнение строгих законов против обрезывания и подделки монеты. Каждую сессию Олд-Бейлийский суд делал страшные примеры наказания. Каждый месяц на Голборн-Гилл были отправляемы целые партии по 4, по 5, по 6 человек, уличенных в обрезывании или подделке денег. Однажды разом были повешены 9 человек мужчин и сожжена женщина за обрезывание денег. Пользы не было никакой. Огромность выгоды перевешивала для преступников опасность дела. Один из них предлагал дать 6000 гиней казне, если король простит его. Казна отвергла взятку; но молва о богатстве казненного больше возбудила подражать ему, чем запугало его наказание[123]. Строгость наказания даже служила ободрением к преступлению. Обрезывание денег, при всей своей вредности для общества, не представлялось публике таким возмутительным, как убийство, поджог, разбой, даже воровство. Все обрезыватели вместе приносили нации громадный вред; но преступление каждого из них в отдельности было ничтожно. Отдать полукрону не такой, как она получена, а обрезав с нее на полпенни серебра, – это казалось мелким, почти незаметным проступком. Даже в самое жаркое время ропота нации на испорченность денег каждый казнимый за участие в их порче имел на своей стороне всеобщее сожаление. Констебли неохотно задерживали преступников; мировые судьи неохотно предавали их уголовному суду; свидетели неохотно делали показания; присяжные неохотно произносили слово «виновен». Напрасно объяснялось публике, что обрезыватели денег приносят гораздо больше зла, чем все разбойники и воры вместе. В своей сложности зло от них было очень велико; но лишь ничтожная доля его приписывалась каждому из них. Потому вся нация будто сговорилась мешать действию закона. Приговоров о наказании было много; но сравнительно с числом преступлений они были редки, и приговоренные преступники считали себя несправедливо убиваемыми людьми, в твердом убеждении, что их проступок – если стоит называть его проступком – такой же простительный, как проступок школьника, тайком собирающего орехи в лесу соседа. Все красноречие напутствовавшего их священника редко убеждало последовать полезному обычаю, по которому другие казнимые публично признавали перед смертью ужасность своего преступления[124].

Зло развивалось с быстротой, все увеличивающейся. Наконец, осенью 1695 г. дело было в таком положении, что Англия, в практическом отношении, не имела, можно сказать, денег определенной ценности. Получая за вещь монету, на словах обозначавшуюся именем шиллинга, человек получал на самом деле 10 пенсов, 6 пенсов, 4 пенса, как случится. Результаты опытов, деланных тогда, заслуживают того, чтобы упомянуть их. Чиновники казначейства однажды взвесили 200 фунтов стерлингов монеты старого чекана, принятой казной. В 200 фунтов стерлингов следовало быть больше 220 000 унций; оказалось меньше 114 000 унций[125]. Правительство пригласило троих купцов прислать для такого же опыта по 100 фунтов стерлингов серебряной монеты, находившейся в обращении. В 300 фунтах стерлингов следовало быть около 1200 унций весу. Оказалось только 624 унции. Такие же опыты делались в провинциях. Оказалось, что 100 фунтов стерлингов, в которых следовало быть около 400 унций, весили: в Бристоле 240 унций, в Кембридже 203, в Эксетере 180, а в Оксфорде только 116 унций[126]. Но еще оставались на севере местности, куда только что начинала проникать обрезанная монета. До нас дошли записки честного квакера, жившего в одной из этих местностей; он говорит, что когда он поехал на юг, купцы и содержатели гостиниц с изумлением смотрели на ценные и полновесные кроны и полукроны, которыми он расплачивался, и спрашивали его, из каких он мест, где можно иметь такие деньги. Гинея, которую он купил за 22 шиллинга в Ланкастере, оказывалась имевшей новую ценность на каждой новой его остановке. В Лондоне ему сказали, что она стоит 30 шиллингов и стоила бы больше, если бы правительство не назначило, что не будет считать гиней выше этой цены при приеме платежей[127].

Зло, происходившее тогда от испорченности монеты, не принадлежит к разряду тех бедствий, которые считаются достойными подробного рассказа в истории. Но все зло, которое терпела Англия в течение четверти столетия от дурных королей, дурных министров, дурных парламентов и дурных судей, едва ли равнялось тому злу, которое делали ей в один голос дурные кроны и дурные шиллинги. События, которые годятся быть прекрасными темами для патетического или негодующего красноречия, не всегда события, имеющие наиболее важности для жизни нации. Неблагонамеренность правительств Карла и Иакова, как ни была велика, не мешала общему ходу жизни непрерывно улучшаться. Честь и независимость государства продавались иностранному государю, отнимались права, обеспеченные формальными грамотами, нарушались основные законы страны; а между тем сотни тысяч мирных, честных и трудолюбивых семей спокойно и безопасно работали и промышляли, обедали и ложились спать. Виги или тории, протестанты или иезуиты господствовали в правительстве – все равно фермер гнал скот на рынок, лавочник продавал коринку на пудинги, магазинщик продавал сукно, покупщики и продавцы шумно хлопотали по городам, весело праздновалась жатва по деревням, доились коровы в графстве Честерском, делалась яблочная шипучка в графстве Герфордском, обжигалась фаянсовая посуда на Тренте, катились грузы каменного угля по деревянным настилкам на Тейне. Но когда испортилось великое орудие обмена, то парализовалась всякая работа, всякая промышленность. Зло ежедневно, ежечасно чувствовалось повсюду почти каждым человеком, на ферме и на поле, в кузнице и у ткацкого станка, на океане и в рудниках. При каждой покупке был спор из-за денег; у каждого прилавка шла брань с утра до ночи. Работник и хозяин ссорились каждую субботу, как приходил расчет. На ярмарках, на базарах только и слышались крик, упреки, ругательства; и хорошо, если день обходился без разбитых лавочек, без разбитых голов[128]. Купец, отпуская товар, условливался о том, какими деньгами получить уплату. Даже коммерческие люди путались в хаосе, которому подверглись все денежные расчеты. Жадность беспощадно грабила людей простых и беспечных, и ее требования с них росли быстрее даже того, чем уменьшалось достоинство монеты. Цены первых потребностей, обуви, эля, овсяной муки быстро росли. Пришедши купить хлеба или пива, работник видел, что монета, полученная им за шиллинг, оказывалась не стоившей и половины шиллинга. Где были многочисленные группы довольно образованных мастеровых, как, например, на Чатамской верфи, там рабочие люди добивались того, что их выслушивали и до некоторой степени избавляли от притеснения[129]. Но беспомощный невежда, сельский работник, жестоко страдал, получая деньги от хозяина по счету, между тем как лавочник брал их у него только по весу. Почти так же страдало несчастное сословие тогдашних литераторов. Каково было положение безвестных писателей, можно судить по отношениям Драйдена к книгопродавцу Тонсону. Письма Драйдена к нему дошли до нас. Однажды Томсон прислал Драйдену 40 медных шиллингов, и нечего говорить о том, как обрезаны были остальные. В другой раз он заплатил Драйдену такими плохими деньгами, что никто не брал их, требуя уплаты гинеями, считая гинею в 29 шиллингов. «Я жду хорошего серебра, а не такого, какое вы мне прислали в прошлый раз», – говорил он в одном письме. «Если у вас есть такое серебро, которое будут брать, моя жена будет очень рада ему, – говорит он в другом письме. – Я потерял шиллингов 30 или больше в вашем прошлом платеже 50 фунтов». Эти жалобы и просьбы, сохраненные для нас только знаменитостью поэта, писавшего их, конечно, были бледные образцы переписки, которой долгое время были наполнены все почтовые чемоданы Англии.