Прерванная жизнь (ЛП) - Джессика Смит Коултер

Он смеется, и я качаю головой, сердце разрывается его боли.

— Конечно, ты был милым, Трэвис, — я двигаюсь ближе к нему, несмотря на то, что он снова отодвигается от меня, и сажусь рядом с ним, положив руку ему на колено. Он поднимает взгляд на меня, уязвимый, ищущий, полный надежды.

С трудом сглотнув, я понимаю правду. Я погибла.

Влюбилась в его спокойную силу и прекрасный характер. В то, как его рот изгибается, когда он улыбается, в то, как он заставляет меня смеяться и жить. В то, как он застрял рядом со мной.

Мои губы находят его, передавая слова, которые я не могу произнести. С нежностью его пальцы ласкают мое лицо, когда мы разрываем поцелуй.

— Да, но ты сумасшедшая, знаешь? — его улыбка искренняя и в ней нет никаких следов печали.

Я пожимаю плечами, но прислоняю голову к его плечу.

— Вот именно.

Смеюсь и снова пожимаю плечами, пока он смеется вместе со мной.

— Расскажи мне больше, — прошу я.

Трэвис делает глубокий вдох, а затем продолжает:

— Особо рассказывать и нечего. Я менял одну приемную семью на другую, редко оставаясь на одном месте дольше, чем на пару лет. Независимо от того, где я был, мой социальный работник пытался держать меня в той же школе, чтобы я не отставал. Только спустя некоторое время я перестал волноваться и начал прогуливать занятия практически ежедневно. Я бросил школу на мой восемнадцатый день рождения и ушел из дома моих приемных родителей. Несколько месяцев я ночевал, где придется, пока моя последняя приемная мать не позвонила мне и не сообщила, что нашла мне работу на роскошной яхте.

Он делает еще один вдох и целует меня в лоб, его слова вырываются и обретают свободу.

— Я жил с ней и ее семьей в течение четырех лет — дольше, чем с кем-либо еще. Она хотела усыновить меня, но я не желал этого. Я был для этого слишком стар. Или, — смеется он, — это был мой защитный механизм, чтобы предотвратить боль.

— Боль? — я хмурю брови.

— Да, — он сжимает переносицу пальцами. — Я никогда никому не был нужен, поэтому подумал, что это только вопрос времени, пока она больше не захочет видеть меня. Только она не отдала меня. Даже когда я покинул ее дом, она осталась со мной. Она дала мне сотовый телефон и вносила деньги на счет, чтобы мы могли говорить. Следила за тем, чтобы я не голодал, помогала мне со случайными заработками и поспособствовала получению мною аттестата.

— Она любила тебя.

— Да. Она заботилась обо мне так, как если бы я был одним из ее детей. Она до сих пор звонит мне каждые семь дней и летом на неделю приезжает ко мне в гости со своими взрослыми детьми, у которых уже есть собственные дети. И каждый год в течение этой недели у меня есть семья с детьми, называющими меня своим дядей.

Мои губы растягиваются в улыбке от нежности в его голосе, и я наклоняю голову, чтобы поцеловать его в щеку.

— У тебя есть семья гораздо дольше, чем неделю в год, — возражаю я, и наши глаза встречаются на мгновение. — Они твоя семья, и точка.

— Да, — сильные руки обвиваются вокруг меня, и он тянет меня ближе.

— Как ее зовут?

— Барбара.

— Итак, она нашла тебе работу на яхте? — спрашиваю я, желая узнать всю историю. — Что ты делал на лодке?

— Яхта, — исправляет он.

Я закатываю глаза. Не важно.

— Пока я жил с Барбарой, она воспитала во мне любовь к океану, и я обучился управлять лодками. Однажды летом она позвонила своему другу и попросила для меня работу на его рыбацкой лодке. После того, как я получил аттестат, Барбара позвонила ему вновь, и с его помощью я познакомился с владельцем и капитаном той огромной яхты. Они готовились выйти в годичный рейс по Багамским островам. Он был близок со своим экипажем и в итоге нанял меня. Это был лучший год моей жизни. Мы прошли все эти острова, а некоторые посетили несколько раз. Харбор-Айленд был одним из тех островов. И я не знаю, — он снова пожимает плечами и дарит мне одну из своих полуулыбок. — Я влюбился в это место.

— Ты нашел свой дом.

Он целует меня в лоб, прежде чем отодвинуться и посмотреть на меня.

— Ты сделала это.

Трэвис прижимается своими губами к моим, и я улыбаюсь напору его губ.

— Так ты вырос в Майами? — спрашиваю я, и он кивает. — Ты когда-нибудь вернешься туда, чтобы увидеть Барбару и остальных членов твоей семьи? — я убеждаюсь, что назвала их его семьей, потому что они его семья, круглый год, не только летом, даже если он совершенно не верит в это.

— Я не покидал Харбор-Айленд с тех пор, как оказался здесь. Мне незачем уезжать, понимаешь?

Действительно, зачем уезжать. Я двигаюсь поближе к нему, зная, что однажды я уеду, а он останется.

— Что за история с грозой? — у меня появился вопрос и нужно отвлечься от мыслей о предстоящей разлуке. Не понимая, я рукой тру круги на груди, пытаясь успокоить мое заранее разбитое сердца.

— История с грозой? — спрашивает он.

Я киваю.

— Исходя из моих ограниченных знаний, вода испаряется в атмосферу. Она накапливается и образует кучевые облака. В конце концов, эти облака настолько плотные сот влажности, что они образуют капли воды, которые становятся дождем. Конец.

Я закатываю глаза, так как его история раздражает и забавляет.

— Трэвис, — я зарываюсь лицом в его плечо и сдерживаю улыбку, — не будь какашкой.

Он методично трет подбородок, как будто задумался.

— Не думаю, что когда-нибудь раньше меня называли какашкой.

— Может быть, слово «какашка» неизвестно в Техасе?

— Ты не знаешь?

— Грозы. Ты их боишься?

— Боюсь? Нет, — он качает головой, не веря, что я спросила об этом. — Я просто не люблю их.

— Ладно, хорошо. Тебе они не нравятся. Как же так?

— На это должна быть причина?

Я думаю об этом и решаю, что да, должна быть причина.

То, как он смотрел на грозовые тучи, мне больше напоминало взгляд бойца, брошенный на противника, чем того, кто просто не любит грозы.

— Мне не нравятся птицы, — говорю я, внезапно вспоминается маленький ребенок и Деда. — Деда раньше разводил их, когда я была маленькой девочкой. Мне нравилось играть с ними, наверное, слишком грубо, — я улыбаюсь, перед моими глазами улыбающиеся я и Деда, еще не подозревающие о том, что нас обоих ожидает в будущем. — Во всяком случае, Деда сказал мне, что я не должна подносить их близко к лицу, потому что они любят и клюют все блестящее, например, глаза. Поэтому я ненавижу птиц.

— Ты помнишь? — Трэвис слегка смеется рядом со мной и притягивает меня еще ближе к нему.

— Да, — мое дыхание учащается, внезапно усиливаясь, пока я стараюсь удержать в памяти запахи, голос Деды вперемешку с щебетанием его птиц, деревья, окружающие нас, и наш дом вблизи. Я ищу воспоминания о маме, но не могу найти их, поэтому позволяю им уйти, оглянувшись на Трэвиса. — Да, я просто вспомнила это.

Трэвис целует меня в лоб, его горячий рот задерживается там, и я закрываю глаза, головой прислонившись к его губам. Он снова целует меня, прежде чем отстраняется.

— Мне было пять, может, шесть, я жил у одной из моих приемных семей. У них было много приемных детей, все они были старше меня. Никто из нас не ладил друг с другом, но они были особенными для меня, потому что я был самым младшим.

Он снова почесывает подбородок, прежде чем проводит кончиками пальцев по губам.

— Однажды ночью они разбудили меня и сказали, что наша собака была во дворе и ее надо завести в дом. Собаку звали Эмми, и она боялась грозы. Я выбежал на улицу, чтобы поймать ее, но как только оказался снаружи, они заперли дверь. Мои приемные родители ненавидели, когда мы шумели, поэтому я не мог постучать или покричать, чтобы кто-нибудь открыл дверь. Я просто сидел на ступеньках и ждал, когда меня впустят.

Выражение его лица застыло, челюсть напряглась, в то время как взгляд испепеляет стену перед нами. Мучительная тяжесть его воспоминаний связывает его, давно овладев им, так что я сжимаю его колени, чтобы вернуть его.

— Они меня так и не впустили. Я остался там на всю ночь и просто сидел на ступеньках крыльца, пока на меня, не переставая, капал дождь. Мой приемный отец думал, что я запер себя снаружи специально, поэтому он наказал меня, заставляя оставаться снаружи всякий раз, когда надвигалась гроза. Я так и стоял под дождем в нижнем белье, пока другие дети смеялись, — горечь, словно волны, скатывается с него, каждое слово вырывается как удар хлыста в воздухе. — Поэтому да, с тех пор я ненавижу грозы.

Мое сердце болит за пятилетнего мальчика, оставшегося стоять под дождем, но также мое сердце наполняется гордостью за человека, которым он стал. Этот человек не бежит от женщины, которая вполне может быть сумасшедшей, а держит ее в объятиях, когда она становится слабой.

— Грозы заставляют дуб отрастить глубокие корни, — повторяю слова Деррика, которые он сказал мне перед тем, как я уехала. Я тогда рассказала ему, как боялась назревающей внутри меня грозы. Деррик ответил, что это высказывание одного известного человека, а значит, не может быть просто какой-то глупой поговоркой. Это должно быть правдой.