Автобиография. Дневник. Избранные письма и деловые бумаги - Тарас Шевченко

Против города Свияжска прошли благополучно Васильевский перекат (мель) и встретили пароход «Адашев» Меркуриевской же компании. Он буксирует две баржи с дровами и одну из них посадил на мель. «Князь Пожарский» попытался было стащить ее с мели, но безуспешно, и, пройдя несколько верст вперед, положил якорь на ночь, из опасения сесть на Вязовском перекате. Выше устья Камы Волга заметно сделалась уже и мельче.

Проспал я ровно до девяти часов утра. Надо думать, что это случилось со мною под глухой шум «Князя Пожарского», потому что со мною этого прежде не случалося, ни даже под нетрезвую руку. Это на диво долгое спанье заключилось отвратительным сновидением, будто бы Дубельт со своими помощниками (Попов и Дестрем){188} в своем уютном кабинете, перед пылающим камином, меня тщетно навращал на путь истины, грозил пыткой и в заключение плюнул и назвал меня извергом рода человеческого. Едва успел он произнести этот милый эпитет, как явился в полном мундире капитан Косарев и сделал мне палочный выговор за то, что я опоздал на ученье. Тем и кончилось это позорнее сновидение. Меня разбудил гром падающего якоря, то есть цепи, перед Ураковским перекатом.

Пользуясь сей непродолжительной стоянкой и продолжительным тихим переходом через сей Ураковский перекат, я нарисовал белым и черным карандашом довольно удачно портрет Михайла Петровича Комаровского, будущего капитана будущего парохода А. Сапожникова, за то, что он подарил мне свои бархатные теплые сапоги.

В 10 часов «Князь Пожарский» положил якорь перед Гремячевским перекатом.

За ужином Нина Александровна [Сапожникова] наивно рассказывала содержание «Дон Жуана» Байрона, который она прочитала на днях в французском переводе, и еще милее и наивнее просила своего мужа учить ее английскому языку.

СОБАЧИЙ ПИР(Из Барбье)Когда взошла заря и страшный день багровый,Народный день настал;Когда гудел набат и крупный дождь свинцовыйПо улицам хлестал;Когда Париж взревел, когда народ воспрянулИ малый стал велик;Когда в ответ на гул старинных пушек грянулСвободы звучный клик!Конечно, не было там [видно] ловко сшитыхМундиров наших дней;Там действовал напор, лохмотьями прикрытых,Запачканных людей,Чернь грязною рукой там ружья заряжалаИ закопченным ртомВ пороховом дыму там сволочь восклицала:Е…. м… умрем! —А эти баловни в натянутых перчатках,С батистовым бельем,Женоподобные, в корсетах на подкладках,Там были ль под ружьем?Нет! Их там не было, когда, все низвергаяИ сквозь картечь стремясь,Та чернь великая и сволочь та СвятаяК бессмертию неслась!А те господчики, боясь громов и блескуИ слыша грозный рев,Дрожали где-нибудь вдали за занавеской,На корточки присев! —Их не было в виду, их не было в поминеПри общей свалке там.Затем, что, видите ль, свобода не графиняИ не из модных дам,Которая, нося на истощенном ликеРумян карминных слой,Готова в обморок при первом падать крике,Под первою пальбой.Свобода — женщина с упругой мощной грудью,С загаром на щеке.

Вчера мне ничто не удалось. Поутру начал рисовать портрет Е. А. Панченка, домашнего медика А. Сапожникова. Не успел сделать контуры, как позвали завтракать. После завтрака пошел я в капитанскую светелку с твердым намерением продолжать начатый портрет, как начал открываться из-за горы город Чебоксары. Ничтожный, но картинный городок. Если не больше, так по крайней мере наполовину будет в нем домов и церквей. И все старинной московской архитектуры. Для кого и для чего они построены? Для чувашей? Нет, для православия. Главный узел московской старой внутренней политики — православие. Неудобо-забываемый Тормоз по глупости своей хотел затянуть этот ослабевший узел и перетянул: он теперь на одном волоске держится.

Когда скрылися от нас живописные грязные Чебоксары, я снова принялся за портрет. Но принялся вяло, неохотно. Принялся для того, чтобы его окончить, и кончил, разумеется, скверно. От этой первой неудачи я с досады лег спать и проспал прекрасный вид села Ильинского. Ввечеру, когда «Князь Пожарский» положил на ночь якорь и все успокоилось, я, чтобы хоть чем-нибудь вознаградить две неудачи, принялся переписывать «Собачий пир», как вошел в светелку А. Сапожников с Кишкиным и Панченко и ни с сего, ни с того составился у нас литературный вечер. Капитан наш вытащил из-под спуда «Полярную звезду» 1824 года{189} и прекрасно прочитал нам отрывок из поэмы «Наливайко», а Сапожников из поэмы «Войнаровский». Потом Александр Александрович пригласил нас ужинать, и как это случилось в 12 часов, то за ужином оказалась именинница, а именно бабушка Любовь Григорьевна Явленская. Поздравили, и не один, и не два, а три раза поздравили. Потом начали отсутствующих именинниц поздравлять, и я-таки порядком напоздравлялся.

Несмотря на последнее вчерашнее событие, я сегодня проснулся рано и, как ни в чем не бывало, принялся за свой журнал и, пока братия еще в объятиях Морфея, буду продолжать «Собачий пир» до новой перепойки.

С зажженным фитилем, приложенным к орудью,В дымящейся руке!Свобода — женщина с широким гордым шагом,Со взором огневым,Под гордо вьющимся по ветру красным флагом,Под дымом боевым;И голос у нее не женственный сопрано:Но жерл чугунный ряд,Ни медь (звон) колоколов, ни палка барабанаЕго не заглушат!Свобода — женщина, но в сладострастье щедромИзбранникам своим верна,Могучих лишь одних к своим приемлет недрамМогучая жена.Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,А не гнилая знать,И в свежей кровию дымящихся объятьяхЕй любо трепетать.—

Когда-то ярая, как бешеная дева,Явилась вдруг она,Готовая дать плод от девственного чреваГрядущая жена.И гордо вдаль она при кликах исступленьяСвой совершала ход,И целые пять лет горячкой вожделеньяСжигала свой народ!А после кинулась вдруг к палкам, к барабану,И маркитанткой в станК двадцатилетнему явилась капитану:«Здорово, капитан!»Да, — это все она! Она с отрадной речьюЯвлялась нам в стенах,Избитых ядрами, испятнанных картечью,—С улыбкой на устах;Она! Огонь в глазах, в ланитах жизни краска,Дыханье горячо,Лохмотья, нищета, трехцветная повязкаЧрез голое плечо!Она! В трехдневный срок французов жребий вынут!Она! Венец долой!Измята армия, трон скомкан, опрокинутКремнем из мостовой!—

И что же? О, позор! Париж столь благородныйВ кипенье гневных сил,Париж, где некогда великий вихрь народныйВласть львиную сломил,—Париж, который весь гробницами уставленВеличий всех времен!Париж, где камень стен пальбою продырявлен,Как рубище знамен!Париж — отъявленный сын хартий, прокламаций,От головы до ногОбвитый лаврами, апостол в деле наций,Народов полубог,Париж, что некогда, как светлый купол храмаВсемирного, блистал,Стал ныне скопищем нечистоты и срама,Помойной ямой стал.Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи,Паркетных шаркунов,Просящих нищенски для рабской их ливреиМишурных галунов;Бродяг, которые рвут Францию на части,И сквозь плевки, толчки,Визжа, зубами рвут издохшей тронной властиКровавые клочки.—

Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,Чуть дышит в злой тоске;Покрытый язвами, палимый солнца зноем,Простертый на песке;Кровавые глаза померкли; обессилен,Могучий зверь поник:Отверзтый зев его шипучей пеной взмылен,И высунут язык…Вдруг рог охотничий пустынного простораВсю площадь огласил,И спущенных собак неистовая свораСо всех рванулась сил!Завыли жадные! Последний пес дворовыйОскалил острый зубИ с визгом кинулся на пир ему готовый —На неподвижный труп!Борзые, гончие, лягавые, бульдоги:«Пойдем! — и все пошли: —Нет вепря-короля! Возвеселитесь, боги!Собаки короли! Пойдем!Свободны мы! Нас не удержат сетью,Веревкой не скрутят!Суровый сторож нас не приударит плетью,Не крикнет: пес, назад!За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим!Коль не в кровавый сокЗапустим морду мы, так падали ухватимХоть нищенский кусок!Пойдем!» И начали из всей собачьей злостиТрудиться, что есть сил;Тот пес щетины клок, а тот кровавой костиОбгрызок ухватилИ рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым.Чадолюбивый песРевнивой суке в дар и в корм своим щенятамХоть что-нибудь принес.И, бросив из своей окровавленной пастиДобычу, говорит:«Вот, ешьте! Эта кость — урывок царской власти!Пируйте! Вепрь убит!»Бенедиктов

Вчера праздновали именины милейшей бабушки Любовь Григорьевны Явленской. Сегодня празднуем день рождения ее милейшего внучка А. А. Сапожникова. А пока еще не грозит завтрак, то я по-вчерашнему воспользуюсь безмятежным утром и перепишу еще одно стихотворение из заветной портфели нашего обязательнейшего капитана.