Против часовой стрелки - Владимир Бартол

Тогда он впервые ясно ощутил, как счастье, ради которого он пожертвовал даже спокойствием собственной совести, уплывает у него из рук. А не есть ли это расплата за эгоизм, спрашивал он себя. Или я должен поддаться ее мещанским привычкам, ее вкусу, ее несуразным желаниям? В конце концов он занял деньги — даже теперь при мысли об этом кровь бросалась в голову — и купил ей велосипед. Она очень обрадовалась, но едва поинтересовалась, как и где он раздобыл деньги. Он делал вид, что тоже радуется, хотя покупка велосипеда тяготила его душу, словно самый страшный грех.

Этот велосипед, сказал он себе, был совершенно ни к чему. Велосипед есть велосипед. Поступок на самом деле был смешным. Он представлял, как Мария сейчас, когда ждет его, ездит на велосипеде. Велосипед не имеет никакого отношения к человеческому счастью. Пусть я нарушил свои принципы, пусть купил его, все равно зря.

Кто знает, думал он иногда, быть может, и эта жизнь, что течет тут в домике, — тоже только обман? И не исчезло ли давным-давно все, что очаровывало меня, когда я наблюдал за ними?

Порой караульному казалось, что он видит их сидящими у лампы и прикидывающими, как бы повыгоднее потратить свои заработанные. Он утаил несколько монет на пол-литра вина в железнодорожном буфете, а она чувствует, что цифры где-то расходятся. Они не смотрят друг на друга и, уже лежа в постели, долго не засыпают и не знают, о чем говорить.

А может, уверял он себя, и эти двое представляют свою дальнейшую жизнь каждый по-своему. И когда в один прекрасный день они поймут это, не станут ли ссориться из-за мелочей?

Такие мысли заставляли караульного еще внимательнее приглядываться к ним. Он бы с удовольствием подслушал, о чем они говорят, когда в воскресный полдень лежат себе в саду, а рядом в большой плетеной корзине спит ребенок. Она все еще ходила встречать его. Нужно было признать, что она стала очень красива, расцвела, пополнела, потемневшие волосы подобраны. Женщина казалась умиротворенной, и он бы многое дал, чтобы хоть на мгновение заглянуть в ее глаза. Муж ее тоже как будто окреп. Когда обнимал ее за плечи, она должна была ощущать уверенность и надежность его руки. Караульный часто видел, как он сажал ребенка на закорки и скакал возле дома.

И Мария была такой же, до тех пор, пока взор ее не потух от сдерживаемой боли, от страха перед жизнью, которая непонятным образом обманула ее.

«Я еще не жила!» — сказала она ему однажды.

Это, однако, удивило его.

«А что, по-твоему, означает жить?» — спросил он.

«Наверно, не только стирать пеленки, — бросила она, — каждый день считать гроши, стоять в очередях то за молоком, то за мясом, то за картошкой. А потом ждать мужа, чтобы выстирать ему рубашку, и он уйдет опять. Наверно, и ты не думаешь, что это рай?»

«Какой же, по-твоему, должна быть жизнь?» — наконец с трудом выдавил он.

«Да ну тебя! — произнесла она обиженно. — Нет у тебя ни глаз, ни сердца!»

Он никогда прежде не думал о суетных, житейских мелочах. Жизнь была ему интересна только тогда, когда нужно было организовать бригаду, построить железную дорогу или помочь в заготовке леса.

Да, далеко мы зашли, подумал он тогда, очень далеко. Она упрекает меня в безденежье, и это теперь, в такую эпоху, когда даже люди, стремления которых опережают возможности и время, ограничивают свои желания и потребности. А жизнь, и такая, прекрасна.

Может быть, это от молодости, убеждал он себя, Мария еще ребенок, неопытный и жаждущий. Ребенок не умеет быть сильным.

После того разговора он стал молчаливым и все больше думал о том, что пути их расходятся там, где должны были сходиться. Может, в этом виноват ее характер, спрашивал он себя. Но ответа не находил, потому что любил ее. Он не мог ей отказать в добром сердце, нежности, рассудительности, заботливости. Все больше он задумывался о ее желаниях. Первое желание — создать уютный и удобный дом. Второе — запереться в нем наедине со своим счастьем, открывать двери только в крайних случаях, зато закрываться от проблем, как простые люди называют жизнь. Для человека, привыкшего спать под открытым небом, наш дом и приятен и удобен, рассуждал он тогда. Что же касается счастья, то он не представлял отчетливо, каким оно должно быть. Пускаясь в бесплодные споры о том, что такое счастье, они не смогли прийти к разумному решению. Он утверждал, что нетребовательные люди тоже могут быть счастливы, а если и не вполне, то довольствуются малым. Конечно, еще далеко до того, чтобы все были счастливы, как они того желают. По крайней мере люди уже уверены, что все зависит от них самих, и вера в жизнь постепенно растет. Впрочем, он совсем не представляет, что для Марии означает счастье. Она упрекала его в том, что он совершенно не понимает ее, а может быть, даже специально не хочет понять. Она несчастлива вовсе не оттого, что у них не хватает денег. Нет, нет, просто в их жизни все шиворот-навыворот, все, абсолютно все. Что именно, она не могла объяснить и только жалобно расплакалась.

Эти слезы и собственная беспомощность приводили его в отчаяние. Мысли сплетались в клубок, распутать который он был не в состоянии. Он привык жить и работать так, как того требовали условия и время: быстро, решительно, без особых размышлений и промедлений, с твердой уверенностью, что все на свете можно одолеть штурмом. А теперь он терялся перед мелочами, о которых скорее догадывался, чем осознавал их, думы о них тяжелым грузом давили на сердце. Он был уверен, нужно что-то предпринять. Не знал только, что именно. Несколько раз он возвращался к мысли о велосипеде, который купил. С отвращением отгоняя ее, клялся, что больше никогда ничего подобного не сделает. Стоило ему присмотреться к окружающим, как он понимал, что многие испытывают схожие трудности. Однако все с какой-то легкостью преодолевали их, при помощи простейшего, но чудесного лекарства: терпения и бодрого настроения. Именно этого нам недостает, решил он. Когда же сам попытался испробовать это лекарство, оно не помогло.

А может, и хорошо, что в конце концов все так получилось. Он надеялся, что его не призовут в армию, так как он был в партизанском отряде. Однако пробыл он там совсем недолго, поэтому должен был отслужить почти два года. Ко всему, он не закончил школу. Сначала бросил учиться, потому что так было нужно, а потом — пришлось зарабатывать на жизнь.

Мария была в отчаянии.

«Два года, — выдохнула она, — это полжизни!»

«Какие полжизни? — грубо оборвал он ее. — Ты говоришь так, будто я должен служить только из-за тебя».

«Почему тебе не засчитывают воинскую службу?»

Она всячески пыталась уговорить его устроить так, чтобы ему засчитали службу, либо просить об отсрочке. Тем временем он бы закончил гимназию, и осталось бы служить только полгода. Но он решил иначе.

«Я, — призналась наконец Мария, — нашу жизнь представляла себе иначе».

«Все несчастье заключается именно в том, — сказал он мрачно, — что у тебя нет терпения и ты не веришь, что завтра будет лучше, чем сегодня».

«Не верю», — ответила она тихо.

«Ты научишься ценить жизнь такой, какая она есть».

«Такая жизнь не стоит ничего».

Когда он поцеловал ее в последний раз на вокзале, она была несчастная, отчаявшаяся. Ему стало тоскливо. Были ведь у них и хорошие дни. Теперь ей, бедняжке, трудно придется. Ребенок в детском саду, сама на службе. Он представил, как Мария утром спешит с дочкой в детский сад, та плачет, потому что знает, что мама уйдет. Потом спешит на работу, после работы — в столовую, а затем за ребенком. Когда по вечерам на работе у нее собрания и она объясняет, что не сможет прийти, потому что не с кем оставить ребенка, люди только пожимают плечами и не очень верят ей. Так повторяется много раз.

Все это уже далеко, далеко.

Он почти не помнил о первых днях пребывания в армии. Они давно ушли в прошлое. Потом стало легче, он научился мало думать и много спать. Но продолжалось это недолго, разбудило его письмо от Марии. Она сообщала, что переселилась в другой город, где подыскала подходящую службу. Ребенок живет у хороших людей. И это устраивает всех. После службы возвращаться к ней не надо. Жить так, как жила раньше, она уже не может. Она не обвиняет его ни в чем, он тоже пусть не будет на нее в обиде, потому что действительно она устала. А так ей лучше.

Так ей лучше! — горько подумал он тогда. И ни в чем не винит меня!

Он не ответил ей. Та его жизнь умолкла, словно он запер ее в особый ящик, который никогда не открывал.

Все было далеко-далеко, и только эти двое в домике бередят воспоминания о прошлом, оставшемся где-то позади. При мысли об этом он казался себе человеком из сказки, потерявшим собственную тень.

Завидую я им! — думал он в тысячный раз, а потом стремился убедить себя, что это вовсе не зависть, но только боль, и эти двое здесь ни при чем. Счастливы ли они? — спрашивал он себя. Все, что он видел за время своих многодневных дежурств, подтверждало — счастливы. Не потому ли они счастливы, что спрятались от жизни в этом уголке, да еще, возможно, сошлись характерами? Да, приговаривал караульный, будь он активистом, у него не оставалось бы времени для жены и для рыбалки. Что бы она сделала, если бы его вдруг забрали на два года в армию? Потом он вспомнил о своих товарищах, которые служили по три года, а дома их ждали жены и дети. Он убеждал себя, что для этого не нужно какого-то особенного героизма, нужны только терпение и самоотверженность.