Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Р. Дж. Холлингдейл

тут уж Шопенгауэр бессилен. Чтобы быть шопенгауэрианцем, нужно быть пессимистом. Правда, и в характере Ницше была сильная жила пессимизма, и именно это поначалу привлекало его в Шопенгауэре. Но это не был довлеющий элемент, и в конечном итоге пессимистическое отношение к жизни, как таковой, оказалось для него невозможным. В каком-то смысле он перенес его с жизни на человека, так, что сумел примирить фундаментальный оптимизм касательно природы жизни с пессимизмом касательно массы человечества. Он не отрицал, что жизнь во многом является страданием, но при этом считал, что счастье дается ценой страдания и что желать счастья без страдания – значит испрашивать невозможное. Второе отличие состоит в том, что Шопенгауэр не сумел избавить свою философию от присущего ей дуализма, который сильно расшатывает некоторые ее стадии; Ницше, преодолевший дуализм уже на ранних стадиях своей философии, сумел придать ей вид логически более привлекательного монизма. Дуалистическая тенденция Шопенгауэра присутствует в изначальной дихотомии воли и представления и усиливается еще в большей степени его настоятельным утверждением о полной противоположности воли и интеллекта. Приблизительно та же двойственность в раннем Ницше представлена Дионисом и Аполлоном в «Рождении трагедии», и вопрос В. Кауфманна «Откуда родом Аполлон?» содержит в себе протест шопенгауэровскому «Откуда родом интеллект?». Шопенгауэр отвечает, что интеллект является порождением воли в виде своего орудия, но ничто так убедительно не указывает на метафизический характер его философии, чем его неспособность объяснить, как же именно он был порожден или почему, если интеллект исходит из воли, он есть ее полная противоположность. (Ответ на последний вопрос заключается в том, что он, интеллект, должен быть таковым, если воля является единой, равно присущей всем и вся, чтобы признать за волей все атрибуты, отличные от тех, которые сама воля признает атрибутами неодушевленных предметов, которыми те явно не обладают. Вот почему сознание должно быть атрибутом интеллекта, а не воли.) В полной мере эта двойственность сказывается только в финале, то есть тогда, когда святой преодолевает волю, и «остается лишь знание: воля исчезает». Как это возможно, при всем, что происходило ранее, Шопенгауэр так никогда и не объясняет. Скверно то, что первоначальная двойственность оказалась весьма упрямой. Интеллект не может преодолеть волю, пока он тоже не будет ею наделен, а воля есть как раз то, что ему противоречит; и, наоборот, если интеллект все-таки побеждает волю, он сам должен быть ее аспектом, вероятно осознанным. Такому решению мешает настойчивое утверждение Шопенгауэра, что воля является тотальным злом, что ее следует «отрицать» (то есть преодолевать) и что в святом она побеждена. Конечные стадии его философии в действительности представляют собой нечто большее, чем просто изложение того, что, сам Шопенгауэр полагает, должен почувствовать человек, прочитавший его философию, и какими побуждениями ему следует руководствоваться. Он надеется, что святой пожелает отрицать волю; чем при этом является таковое желание, если не собственно волей, Шопенгауэр объяснить не может. Сделав волю верховной метафизически и затем сказав, что она есть зло, он лишил «благо» всякой собственной воли. И вот результат: волю нельзя отрицать, зло нельзя одолеть или хотя бы сократить – ситуация свидетельствует о еще большем пессимизме, нежели сам Шопенгауэр себя оценивал.

Наконец, fons et erigo[30] ошибок, которыми пронизана философия Шопенгауэра, – это способ, каким он освобождается от высшей реальности. В работе «Мир как воля и представление» он рассуждает о воле как высшей реальности бытия в выражениях, очень схожих с речами некоторых религиозных апологетов о Боге. Представляется абсолютно невероятным, что природа «высшей реальности» когда-нибудь станет доступна ограниченному человеческому разуму или что о ней будет когда-нибудь сказано что-либо дельное. Когда Шопенгауэр полагал, что достиг самой сердцевины существования одним прыжком, он допустил грубую ошибку в оценке означенного расстояния. Ницше, которого многие обвиняют в высокомерии, был в этом отношении просто образцом скромности: ни воля к власти, ни вечное возвращение не претендуют на описание высшей реальности, которая признается непознаваемой и потому не обсуждается. И в этом тоже сказывается колоссальная разница между Ницше и Шопенгауэром.

Теории искусства Вагнера и философия Шопенгауэра отняли у Ницше изрядную долю времени в годы его пребывания в Лейпциге и Базеле и ничего не привнесли в его зрелую философию. (Иное дело – влияние личности Вагнера и примера Шопенгауэра.) Оба они, строго говоря, эксцентричны, тогда как мысль Ницше является частью генерального направления западной философии и напрямую связана с важнейшими проблемами «прогнозирования» современного человека. Вагнер и Шопенгауэр принадлежат девятнадцатому веку, Ницше – предтеча века двадцатого в том смысле, что он предвосхищает то, что сегодня является частью сознания каждого мыслящего человека. Философия Ницше обозначила кризис человеческой деятельности, на что нет и намека ни у Вагнера, ни у Шопенгауэра. Чтобы проследить генезис этой философии, мы должны расстаться с ними и обратиться к трем другим явлениям, занимавшим в те годы внимание Ницше: это философия Греции, разочарование в христианстве и вопросы, поднятые Дарвином в его теории эволюции путем естественного отбора.

3

Каждый философ, чья мысль является крупным вкладом в философию, поначалу сталкивается с некоей новой ситуацией, которую, как он полагает, никто, кроме него, не способен осознать и объяснить. Классический тому пример – Кант, «пробудившийся от своей догматической спячки» пониманием того, что основные положения британской философии, особенно Дэвида Юма, ввергли мир в состояние необъяснимости и разрушили те основы, на которых прежде делались попытки дать этому миру объяснение. Теперь было довольно сложно опровергнуть их доводы; попросту говоря, умозаключения английской философии были справедливы, но неприемлемы. Для Канта Юм представлял опасность, которой нельзя было пренебречь; с ней следовало сойтись в открытую и создать новую картину мира, которая принимала бы во внимание юмовскую, но не сводилась бы ею на нет. Философия Канта стала ответом на вызов британского нигилизма – таков же и смысл философии Ницше. Главным противником был тогда Чарльз Дарвин, в чьем лице снискала славу теория эволюции. Нет необходимости специально указывать на то, что он не был автором этой теории; но есть необходимость подчеркнуть, что до Дарвина эта теория была одной из многих, касающихся происхождения человеческой расы, тогда как после Дарвина она считалась доказанной. Кризис философии, спровоцированный Дарвином, был, по существу, кризисом эволюции, ставшим насущной «проблемой» лишь после того, как своей гипотезой естественного отбора ученый доказал, что существует некий механизм, с помощью которого этот отбор мог бы происходить. Ницше принял фундаментальный смысл гипотезы Дарвина, а именно что человечество эволюционировало чисто натуральным путем через случайность: похоже, существовала некая цель этой эволюции,