Сколько стоит рекорд - Борис Маркович Раевский

Он не мог забыть, как навсегда покинул ринг его друг, талантливый Игорь Вадимов. Игорю стукнуло всего двадцать четыре, когда он, раздарив дворовым мальчишкам свои боевые и тренировочные перчатки, боксерки и скакалки, сказал:

— Баста…

И больше ни разу не появился в зале.

А почему?

Из-за судей. Игорю с судьями как-то дико не везло. Три раза подряд его объявляли побежденным, хотя и сам Игорь, и болельщики считали, что все три боя он выиграл.

Вообще-то Борис Щетинин привык не очень доверять болельщикам. Те ведь оценивают на глазок. А судьи — они, как бухгалтеры: скрупулезно учитывают каждый удар, каждый промах, каждый уход, нырок, умную защиту.

Но тут… Тут в самом деле было что-то непонятное. Первые два боя Игоря Борис не видел. Но третий сам наблюдал. И мог бы дать руку на отсечение: победил Игорь. И вдруг судьи объявляют: он проиграл. Цирк тогда чуть не развалился от крика, свиста и возмущенного топота зрителей. А Игорь сказал: баста…

Черт побери! Да разве с одним Игорем было такое?!

Правда, сам Борис пока не имел оснований жаловаться на судей. Но, как юрист, привыкший к неколебимой точности законов, он особенно остро чувствовал: что-то тут неблагополучно.

Правила бокса, в общем-то, четки и точны. Но судьи ведь тоже люди. Со своими эмоциями, пристрастиями, симпатиями и антипатиями. И зачастую два вполне объективных, честных арбитра дают победу разным боксерам.

Значит, что-то тут неладно.

…Рефери дал знак. Оба боксера подошли к нему. Уже без перчаток, но с бинтами на ладонях[8]. Он взял их за руки и ждал.

Так они и стояли теперь, все трое, в центре залитого светом ринга. Справа от рефери — Пьер Соммер, слева — Борис Щетинин.

А судьи все еще не объявляли результата. Судьи — два итальянца, испанец, румын и немец — сгрудились возле столика главного судьи. О чем-то шептались. И медлили…

Борису Щетинину стало уж невмоготу. Ну! Скорей же! Скорей!

Наверно, то же чувствовал и Пьер Соммер.

Борис, чуть скосив глаза, поглядел в лицо рефери. Ну?

Иногда рефери чуточку хитрит. Он чувствует, как волнуются боксеры, стоя вот так, посреди ринга, в томительном ожидании. А ведь рефери собирал записки у боковых судей и, прежде чем передать главному, заглянул мельком в каждую. Поэтому он, рефери, заранее знает, какой результат объявят. И вот часто рефери, чтобы победитель не волновался, украдкой слегка пожимает его запястье. Как бы сигнал. Мол, не беспокойся. Все в порядке. Ты победил.

Но на этот раз бельгиец-рефери стоял с каменным лицом, и Борис не ощущал никаких пожатий.

«Вот столб-то!» — сердито подумал Борис.

…Так прошло еще и десять, и двадцать, и сорок томительных секунд…

И вдруг микрофон ожил.

Диктор кашлянул и после короткой паузы четко кинул в настороженный зал:

— Победил Пьер Соммер, Франция.

Борису показалось — ринг под ним качнулся и канаты вздыбились к потолку. Лампионы все враз словно бы мигнули и тотчас вспыхнули с утроенной силой.

«Пьер Соммер?! Как же? Ведь третий раунд… Весь раунд… Я атаковал. И концовка моя…»

И сразу перед глазами мелькнуло: вот Чарлз Боуз, английский тяжеловес. Он плачет (да, плачет!) на ринге. Только что объявили решение судей. Боуз не сомневался в победе, но вот — пожалуйста…

А это — испанец Хунтрео. Он сидит на брезенте. Наотрез отказывается покинуть ринг. В знак протеста против судей. Сидит целых полчаса, остановив все течение дальнейших боев. И только силой увели его друзья…

Все это промелькнуло в мгновение. И опять Борису тяжко ударило в голову:

«Пьер Соммер? Но как же так? Невероятно…»

Пьер Соммер, тоже, видимо, был поражен. Когда рефери вскинул его руку в знак победы, он как-то странно глянул на Щетинина. В глазах француза мелькали сразу и радость, и удивленье, и какая-то виноватость, и растерянность.

А зал!.. Зал свистел, орал, гремел, стонал, разрывался от криков, топота, пулеметной дроби трещоток и воя сирен.

— Долой!

— Жулье!

Зал, французский зал протестовал. Он был против своего же любимца, своего Бегемотика, своего Пьера Соммера.

Зал уже не интересовала золотая медаль. Зал требовал справедливости. Всего-навсего. Такой мелочи — справедливости. Французы — они издавна полюбили ее. Издавна и навсегда.

Болельщики отлично знали: по международным правилам бокса решение судей окончательное и обжалованию не подлежит. И все-таки зал не мог смириться. Не хотел. Ни за что!

Да здравствует справедливость!

Борис стоял в растерянности. Да, он слышал о нравах заграничных болельщиков. Слышал, что иногда на футболе разносят в щепки трибуны, стреляют в арбитров.

И все-таки такого невероятного, такого сумасшедшего бунта он никак не ожидал.

Несправедливое решение, которое сперва так потрясло его, словно бы даже ослепило, теперь стушевалось перед этим шквалом разгневанных трибун.

Мельком Борис глянул на электрическое табло: там уже зажглись цифры.

«Так… Трое судей — за Пьера, двое — за меня…»

Да, исход боя был решен минимальным перевесом. И все-таки…

«Три — за Пьера, два — за меня».

Он горько усмехнулся.

Лучше бы наоборот. Но как же так?.. Неужели он так жестоко ошибся? Говорят, сам боксер необъективен, не может точно оценить ход своего боя. Да, но все-таки… И тренер вот тоже уверен. И все болельщики.

Борис качнул головой…

«Надо пожать руку», — устало подумал он.

Таковы правила. После боя это как символ мира. Поединок окончен. Мы снова друзья.

Но Борис видел: Пьер Соммер в растерянности, он не протягивает руки. Он словно боится чего-то…

И Борис тотчас понял. Не далее, как вчера, в этом же зале, на первенстве Европы, швед проиграл бой. И так рассердился — наотрез отказался подать руку победителю. И со злости даже плюнул на брезент.

«И Пьер боится… что я не пожму…» — подумал Борис.

Ему было горько. И так обидно… Нет, не боксер не поймет этого. Золотая медаль и титул чемпиона Европы…

Но он пересилил себя. Сердито сказал себе: «Ну?!»

И первый, сделав шаг к французу, протянул руку.

Этот жест вызвал в зале новый шквал криков и свиста.

— Молодец!

— Вот это парень!

— Долой судей!

Пьер Соммер, видимо, только и ждал, как поступит русский. И теперь он рванулся навстречу Щетинину, обеими руками стиснул его руку, долго, с силой тряс ее, словно качал насос. И глаза его опять были и радостными, и виноватыми. И что-то такое же, растерянное и виноватое, он бормотал по-французски.

Борис не понял.