Красный рок (сборник) - Борис Евсеев

Как бы подтверждая слова Аннале, из небольшого строения, едва ли не вплотную примыкавшего к церкви Санта-Мария делла Карита, послышались голоса, бормотания, вздохи.

Показалось: в небольшом зданьице ссорятся, а потом нехотя мирятся какие-то люди. И точно: дверь в зданьице отворилась, из нее почти целиком выставился голый по пояс человек с обвисшими, какими-то совсем не итальянскими, рыжими усами.

– Эй, вы, – крикнул рыжеусый сипло, – вы, наверное, и есть люди командора Винченцо? – Не дождавшись подтверждения, он стал выкрикивать дальше: – Скорей давайте кремень и трут! В подземелье темно, как в гробу, я уже все свои запасы израсходовал!

– Говорю же вам, здесь нечисто! – снова зашипел Аннале в ухо мессеру Джузеппе.

А человеку с обвисшими усами крикнул:

– Сейчас! Мы охотно вам поможем, синьор. Спускайтесь, мы следом!

И Аннале стал показывать, что ищет кремень.

Вислоусый кивнул и, прикрыв за собою дверь, исчез.

Аннале тут же высек искру и поджег кончик хорошо промасленного трута, который вынул из походного мешка.

– Посветите же им, – толкнул он осовевшего от всей этой с утра не утихающей чехарды Тартича.

Мессер Джузеппе принял из рук Аннале горящий трут, и они друг за дружкой протиснулись в маленькую дверь.

Сразу за дверью широкая лестница круто сбегала вниз, в подземелье. Пахло грибком, плесенью.

Мессер Джузеппе поднял над головой горящий трут и при слабом его свечении увидел глубоко внизу тени двух полуголых людей, рядом с громадными артиллерийскими лафетами, продолговатыми раскрытыми ящиками и невысокими, но широкими бочками…

– Опять briganti, опять разбойники, – задышал в шею мессеру Джузеппе проницательный слуга. – Как бы нам снова не попасть в дурную историю, синьор! Бросим им трут, а сами – давай бог ноги!

Не дожидаясь ответа, Аннале выхватил из рук у господина горящий трут и с криком «Бежим!» швырнул его вниз, в подземелье…

Мессер Джузеппе успел еще увидеть лицо человека с обвисшими усами, искаженное странной, скорбно-веселой гримасой, и в тот же миг господина и слугу, как затычку из наполненной до краев бочки, выбило из церковной пристройки вон.

Почти тут же раздался низкий, урчащий, подобный раскату морского грома, удар.

За ним другой, третий…

Убегая все дальше, не чуя под собой ног, мессер Джузеппе сделал неимоверное усилие и на ходу оглянулся: церковь Санта-Мария делла Карита, расколовшись надвое, оседала на землю. А из земли падающим камням наперерез взлетали, слегка на концах закручиваясь, стотысячные языки огня, смерти, огня…

Прекрасная и неповторимая музыка дня грубо рухнула вниз, в бездну.

Мессер Джузеппе схватился за голову: сперва уши ему забило какими-то обрывками тряпок, а потом он совсем оглох.

Где-то вблизи работал дьявол! Не дьяволок-Аннале, а настоящий крупнотелый и многорукий дьявол! Немо и проворно, проворно и немо…

Звуковая травма и глухота после взрыва мучили мессера Джузеппе до конца дня, мучили больше, чем сам взрыв, а потом сами собой пропали: слух вернулся к Тартичу.

Но легче от этого не стало. Он вдруг стал слышать то, чего раньше не слышал никогда. И наибольшее беспокойство доставляли ему звуки едва слышимые, предназначенные не для услаждения слуха – для тайного разрушения жизни!

Хозяин еле слышимых, подспудных звуков расшвыривал их брызгами факелов, нечуемо заворачивал винтами торнадо и смерчей, исподтишка взвихрял долгими трелями, похожими на его собственный, дьявольский смех.

В этой еле слышимой, но оказывающей неизгладимое действие на ум и плоть дьявольской музыке сладкого и прекрасного было мало! Не было округлой кантилены, не было ровного молоточкового staccato, каким в здешних краях обладал только мессер Джузеппе, в разговорах и документах все еще по временам именуемый: Тартич из Пирано…

Костик Хлус больше не приходил. Поднявшийся после перебранки с Хлусом в гостиную Черногор петь устал. Рев ветра за окнами постепенно спадал. Самолет «И-16» чуть опустил свой задиристый нос с пропеллером.

Вошла Дидо. Она спросила у Черногора, скорчившегося в кресле, чуть в отдалении от тахты, на которой лежал я:

– Мне остаться с вами?

– Пошла вон, – грубо сказал Черногор.

Дидо неслышно вышла.

Над меловым обрывом, под пыльным, остролистым, в знойный день почти не дающим прохлады гранатовым деревом, словно бы обмакнутые в густую вечернюю синь, сидели господин и слуга. Перед ними на черно-красном платке, чуть вдавившись в него, лежали овечий сыр, две пресные лепешки, блестела бутылка с вином.

Доносилась негромкая, умиротворяющая речь. Правда, говорил в основном один лишь слуга:

– …вот уж никогда бы не подумал, что олухи командора Винченцо запрут порох – а они его продают александрийским пиратам – в эту несчастную церковь. Поверьте! Ни сном ни духом не ведал я об этом, благороднейший синьор… Да что вы, в самом деле, повесили нос на квинту?

Мессер Джузеппе молчал.

Лицо его, почерневшее то ли от копоти взрыва, то ли от наступившего вечера, а может, и от обрушившихся враз несчастий, было печальным. Мозг неотступно сверлила странноватая, ни на что путное не похожая мелодия. Пытаясь ухватить ее – как ту веревочку, за кончик хвоста, скрипач и фехтмейстер на минуту забыл о дьяволе, о разрушенной церкви Санта-Мария делла Карита…

– Музыка жизни темна, непроглядна, – шептал он, отчаявшись поймать мелодию. – Темна она – в темный день. Темна и в светлый… Разве попробовать сыграть без раздумий, с ходу?

Мессер Джузеппе потянулся к лежавшему чуть поодаль, в невысокой траве холщовому мешку со скрипкой, вынул ее, вынул из кожаного чехла горбатый, у шпица сильно изогнутый и весьма в этом изгибе похожий на его собственный нос смычок.

Но пальцы дрожали, играть было невозможно.

– Ты, шелудивая овца! На, сыграй! – зло полуобернулся он к слуге и протянул тому скрипку со смычком.

В первый раз за весь этот скорбный и суматошный день подобие улыбки скользнуло по губам мессера Джузеппе. Он представил: сейчас этот козлоногий своими маленькими, заскорузлыми пальцами вцепится в благородный инструмент, начнет елозить смычком по струнам… Вот будет потеха!

Однако Федериго Аннале ничуть не смутился.

Как ни в чем не бывало, он ухватил скрипку за шейку, вместо того, чтобы натереть смычок канифолью, весело лизнул его кончиком языка, зацепил ноготками левой руки все четыре струны по очереди – начиная с нижней «соль» и кончая шантрелью, «ми» – и взял первую ноту…

Такого мессеру Джузеппе слышать еще не доводилось!

Ни великий Вераччини, после концерта которого Тартич и решил на четыре года затвориться в монастыре Анконы, ни чуткий чех Богуслав Черногорский, которого за ученость и мастерство все звали падре Боэме, ни кто-либо другой – не извлекали из скрипки таких звуков!

Вся сладость бытия и вся скрытая в этой сладости горечь, вся медлительность жизни и вся упрятанная в этой медлительности суета впряглись четырьмя быками в звук и вместе со смычком дьявола-Аннале неспешно потащили за собой тяжелую землю и стремительно чернеющее небо.

Вечернее сусло полей, терпкое вино Адриатики резанули Тартича по ноздрям.

Не разрушенная, а целехонькая церковь Санта-Мария делла Карита выступила из мглы, налегла прохладной стеной на мессера Джузеппе. Убийцы с кровавыми шпагами в руках сели в кружок, запечалились, запели.

Крепостные стены и льющаяся с них смола, монахи и ангелы, ржущие кони, римские распутные, укутанные в цветастые платки женщины вдруг стали легкими и прозрачными, высветлились до самого донца и двинулись сквозь единственного в тот час слушателя этой музыки: к неизвестным пределам, за края горизонта…

Одна из прозрачных женщин остановилась.

Подступив к мессеру Джузеппе вплотную, она сперва присела, а потом положила голову к нему на колени.

Федериго Аннале краем глаза это заметил и сменил музыкальную тему.

– Меня зовут Дидо, – едва раздвигая губы, сказала она.

Дидо прижималась к мессеру Джузеппе все тесней. Дьявол-Аннале играл и играл.

От сладкой любовной кантилены он перешел к быстрым, прерывистым и нескончаемым, никем на скрипке не исполнявшимся, то барабанящим в голову, как стрельба, то небывало нежным трелям!

Темная музыка жизни вливалась в белую музыку смерти.

Крест расходился в четыре стороны, блистая четырьмя острыми лучами.

Звезды сжимались, рассеивались и выстраивались в сверкавший без конца и края путь.

Женское тело изгибалось и вытягивалось, складывалось пополам и сжималось мячиком. А когда дьявол-Аннале стал играть двойными трелями, два тела сплелись окончательно.

Синьору Джузеппе внезапно показалось: перед ним открылись черные, громадные, многостворчатые двери ада. Причем в дверях этих – множество небольших и совсем маленьких, открывающихся и закрывающихся легко и просто, подобно форточкам, дверец.