Похищенная - Чеви Стивенс

Мои руки инстинктивно крепче сжали дочь.

Сеанс двенадцатый

— У меня сегодня странное и противоречивое настроение, док. Я собранна, сознание напряженно работает, ищет ответы, причины, нечто надежное, за что можно было бы зацепиться, нечто настоящее, но как только я решаю, что все поняла, и аккуратно делаю себе пометку «исправлено» вместо «изуродовано», тут же оказывается, что мысли мои по-прежнему разбиты, рассеянны и путанны. Но вы, вероятно, и так уже об этом знаете, верно?

По крайней мере, ваш офис выглядит настоящим. Настоящие деревянные полки, стол из настоящего дерева, настоящие туземные маски на стенах. Здесь я и сама могу быть настоящей, потому что знаю: вы не можете рассказать обо мне другим людям. Но интересно, не хочется ли вам проболтаться обо всем этом, когда вы сидите в кругу приятелей-психиатров и беседуете на свои обычные темы?.. Но нет, забудьте: вы как раз выглядите как человек, который занялся этой профессией, потому что искренне хотел помогать людям.

Возможно, мне вы помочь так и не сможете. От этого мне становится грустно, но не за себя. Мне грустно за вас. Для психиатра должно быть большим разочарованием столкнуться с пациентом, которого нельзя вылечить. Тот первый психиатр, с которым я встретилась, когда вернулась в Клейтон-Фолс, сказал мне, что безнадежных случаев не существует, только я думаю, что все это ерунда. Думаю, что люди могут быть настолько сломлены, настолько разбиты, что уже навсегда останутся не более чем только осколком цельной личности.

Я думала: интересно, когда это произошло с Выродком? Что стало определяющим моментом, моментом, когда кто-то больно наступил на него и тем самым разрушил обе наши жизни? Было ли это, когда его бросила настоящая мать? Можно ли было все это поправить, если бы он попал в хорошую приемную семью? Возможно, если бы его приемная мать не имела таких отклонений, он бы никого не убил и не похитил бы меня? А может быть, это произошло еще в материнской утробе? Был ли у него в принципе хотя бы один шанс? А у меня?

Одна его часть была явным Выродком, человеком, который меня похитил, избивал, насиловал, запугивал, играл со мной в свои садистские игры. Но иногда, когда он был задумчив, счастлив или возбужден, я видела в нем человека, которым он мог бы стать. Возможно, он мог бы иметь семью, мог бы учить свою дочку кататься на велосипеде и делал бы ей зверушек из надувных шариков, как знать? Черт, а может, он стал бы доктором и спасал человеческие жизни?

После того как у меня появилась дочь, я и к нему иногда начала испытывать материнские чувства, и в те мимолетные моменты, когда я видела его светлую сторону, мне хотелось вытащить ее на свет. Я хотела ему помочь. Я хотела излечить его. Но потом я вспомнила. Он был маленьким мальчиком, стоявшим перед полем скошенного сена с зажженной спичкой, и ему не требовалось никакого особого повода, чтобы бросить ее.

Сразу после рождения ребенка Выродок бросил мне пеленки, пару детских комбинезончиков, несколько одеял и неделю разговаривал со мной только тогда, когда приказывал что-то сделать. Он дал мне отдохнуть в постели после родов всего одни сутки. На следующий день, когда я мыла посуду, у меня закружилась голова, и он разрешил мне несколько минут посидеть, но зато потом заставил меня все перемывать, потому что за это время вода остыла. В следующий раз я просто закрыла глаза и оперлась о кухонную стойку, пока все не прошло.

Он никогда не прикасался к ребенку, но, когда я меняла пеленки или купала ее, тут же появлялся и просил сделать что-то для него. Если я гладила ей белье, он заставлял меня сначала закончить глажку его одежды. Однажды, когда я хотела покормить ее, пока доваривался на плите наш обед, он заставил меня положить ее и сначала подать на стол ему. Единственное время, когда он оставлял нас в покое, был момент, когда я кормила. Не зная точно, что именно выводит его из себя, я брала ее на руки, стоило ей только пискнуть, и тут же начинала успокаивать, но его взгляд все равно темнел, а челюсти судорожно сжимались. Он напоминал мне змею, готовящуюся к нападению, и, пока я успокаивала свою дочку, внутри у меня все дрожало от тревоги.

Прошло несколько дней, а он так ничего и не сказал насчет того, чтобы дать ей имя, поэтому я спросила, могу ли я сделать это сама.

Он посмотрел на ребенка, устроившегося у меня на руках, и сказал:

— Нет.

Но потом я все равно шепнула ей на ушко свое секретное имя для нее.

Это было единственное, что я могла дать ей сейчас.

Я не переставала думать о том, какой выход получили его ревность и чувство обиды в отношении приемного отца. Поэтому, когда он был в хижине, я старалась выглядеть равнодушной по отношению к девочке и делать для нее только самое необходимое — к счастью, она была довольным и радостным ребенком, не доставлявшим больших хлопот. Но как только он выходил по делам, я разворачивала ее и осматривала каждый сантиметр ее кожи, поражаясь тому, как она могла выйти из моего тела.

Учитывая обстоятельства ее зачатия, я удивлялась тому, насколько была способна любить свою дочь. Я водила кончиком пальца по ее венам, с изумлением думая о том, что в них течет моя кровь, а она при этом даже не вздрагивала. Ее маленькое ушко было словно специально создано для того, чтобы петь в него колыбельные песни, и иногда я просто зарывалась носом в ее шейку и вдыхала ее запах, такой свежий и сладкий, — самый чистый аромат, который мне когда-либо приходилось чувствовать. Под ее пухленькой левой коленкой была крошечная родинка — полумесяц кофейного цвета, который я любила целовать. Каждый сантиметр ее хрупкого тельца заставлял мое сердце трепетать от переполнявшего меня горячего желания защитить ее. Сила собственных чувств пугала меня, и вместе с любовью росло и мое беспокойство за дочь.

Каждый вечер, как и раньше, наступало время принятия ванны, но она никогда не допускалась в воду вместе со мной, а Выродок теперь не прикасался к моей груди. После ванной я кормила ее на кровати, а он убирал в ванной комнате. Когда она наедалась, я укладывала ее в маленькую колыбельку, которую он поставил в ногах нашей кровати, — это была всего лишь корзинка из ивовых прутьев, в которой лежало несколько одеял, как в постели для собаки, но его это, похоже, нисколько не смущало.

Помню, некоторые мои друзья, у которых есть дети, жаловались, что вначале не могли спать по ночам, и я тоже не могла. Но вовсе не из-за ребенка — она просыпалась всего один раз за ночь, и я настолько боялась того, что он может сделать, если она разбудит его, что лежала без сна, прислушиваясь к малейшему звуку и любому сбою в ее дыхании. Я в совершенстве научилась бесшумно сползать по кровати при первых признаках ее пробуждения, так что он даже не чувствовал, как я поднималась с матраса. Как собака кормит своего щенка, так и я свешивала грудь через край колыбели, немного приподнимала ей голову и кормила ее. Если она начинала шевелиться или издавала какой-то звук, сердце мое принималось тревожно колотиться, я замирала и думала, чувствует ли она мой бешеный пульс через грудь. Как только ее дыхание снова становилось ровным, я так же бесшумно укладывалась обратно.

После родов во время, отведенное для секса, он внимательно осмотрел меня и аккуратно нанес мазь на мои внешние половые органы, делая паузы с сочувствующим выражением на лице и издавая успокаивающие звуки, когда я стонала. Он сказал, что мы должны подождать шесть недель, прежде чем снова сможем «заниматься любовью». Когда он насиловал меня, это было гораздо более болезненно, но почему-то не так тревожно. Иногда я просто заставляла себя не реагировать, когда при нанесении мази мне было больно, чтобы он не останавливался. Боль стала для меня делом нормальным.

Однажды, когда ей было уже больше недели, я готовила в кухне и мне нужны были обе свободные руки, поэтому я приготовилась положить ее в ее корзинку, но он неожиданно встал передо мной и сказал:

— Я возьму ее.

Мой взгляд заметался между ним и безопасной колыбелью, — я стояла совсем рядом с ней, — но я не посмела отказать ему. После того как я осторожно положила ее ему на руки и он отошел в сторону, сердце мое подскочило к самому горлу. Он присел на край кровати.

Она начала хныкать, и я сразу же бросила то, чем занималась, и подскочила к нему.

— Простите, что она беспокоит вас. Я сейчас положу ее в кроватку.

— Ей и здесь хорошо. — Он покачал ее на руках, посмотрел ей в лицо и сказал: — Она знает, что я ее папа, и будет для меня хорошей девочкой, верно?

Она умолкла, и он заулыбался.

Я снова отвернулась к плите, но руки у меня тряслись так, что я не могла даже помешивать в кастрюле: я все время поворачивалась за разными специями или еще чем-нибудь, чтобы можно было постоянно их видеть.

Сначала он просто внимательно смотрел на нее, а потом развернул одеяло и снял с нее комбинезончик, так что она осталась лежать у него на коленях в одних подгузниках. Я ужасно боялась, что она может начать орать во все горло, но она только дрыгала ручками и ножками в прохладном воздухе. Он посмотрел на нее, потом взял ручку и медленно отвел ее назад. Хотя он делал это аккуратно, все мое тело напряглось, и я все время ждала, что хижину наполнят ее отчаянные крики, но она была спокойна. То же самое он проделал с ее другой рукой и ногами — складывалось впечатление, будто он никогда раньше не видел младенцев.